Оказывается, после смерти Лукреции Борджиа герцог решил обновить дворцовое убранство, дабы ничто ему не напоминало о покойной неверной супруге. Что же касается весьма странного желания Альфонса д'Эсте приобрести ему пару живых африканских леопардов, то тут Тициан ничем не мог помочь. Хотя очередную причуду герцога он все же решил по-своему отразить на холсте.
Завершив работу над «Вакхом и Ариадной», Тициан собрался в дорогу, имея в кармане рекомендательное письмо, врученное ему мантуанским послом Малатестой. В нем было сказано, что «податель сего художник Тициан, достигший выдающихся результатов в своем дивном искусстве, человек скромный и воспитанный, готов послужить Вашей светлости, о чем Вы меня просили». [57]
Действительно, в одном из писем своему послу Федерико Гонзага выразил желание поближе познакомиться с «художником Туцианом». Он не был столь сведущ в искусстве, как его мать, а потому коверкал имя мастера. Видимо, увлечение верховой ездой и охотой отвратило его от коллекционирования, и он не успел еще по-настоящему заразиться страстью своей матери, однако не хотел ей ни в чем уступать.
В ноябре 1523 года Тициан вновь отправился в Феррару с готовой картиной, надеясь повстречать там и племянника герцога. Была распутица, и дороги превратились в сплошное непролазное месиво. Поэтому он решил воспользоваться водным путем вверх по течению реки По на баркасе, который по берегу тянули в упряжке мощные волы под дикие окрики и понукание погонщиков вплоть до порта Франколино, откуда было уже недалеко до цели. Этот маршрут, связывающий Феррару с Падуей и Венецией, подробно описан Санудо с полезными советами путнику, и им еще не раз воспользуется Тициан. Его расчеты оправдались. Федерико Гонзага, оповещенный дядей или своим послом из Венеции о предстоящем приезде художника, уже находился в Ферраре, и Тициан вручил ему рекомендательное письмо. По случаю приезда знаменитого мастера Альфонсо д'Эсте устроил грандиозное празднество на пленэре с охотой на кабанов. Будучи страстным охотником, его племянник прибыл с целым отрядом егерей и сворой борзых. После веселой удачной охоты и пышного банкета под натянутым огромным тентом на природе — благо выдался солнечный денек, — приглашенные направились во дворец, где работы по развеске картин уже закончились и все было готово к открытию вернисажа.
На сей раз перед герцогом и гостями предстала законченная триада мифологических картин, объединенных пронизывающим их подлинно дионисийским духом и преисполненных поэзии и музыки. А если к ним еще добавить значительно подправленное Тицианом полотно Беллини «Празднество богов», то станет очевидным общий настрой творений, украшающих «алебастровый кабинет».
В последней картине «Вакх и Ариадна» (Лондон, Национальная галерея) Тициан сохранил верность литературным источникам, которыми были «Метаморфозы» и «Искусство любви» Овидия, а также одна из поэм Катулла. Он изобразил на полотне триумфальное возвращение Вакха из Индии на остров Наксос, где тосковала покинутая Тесеем Ариадна. Известно, что еще в 1517 году эта картина была заказана Рафаэлю, который поначалу проявил интерес и загорелся идеей, отвечавшей общему настрою его фрески «Галатея» в римском дворце Фарнезе. Он прислал даже в Феррару эскиз будущей картины. Однако, узнав, что суетливый Альфонсо д'Эсте обратился одновременно с тем же предложением к некоему второстепенному художнику, великий мастер счел себя оскорбленным и от заказа отказался.
Вакх прибывает на колеснице, запряженной двумя леопардами, о которых мечтал герцог. Его сопровождает шумная ватага сатиров и вакханок. По поводу козлоногих сатиров у Леона Эбрео сказано, что это те, кого Бог не успел превратить в человека. Один из сатиров держит над головой ногу теленка, а другой пытается высвободиться из объятий удава (явная цитата из скульптурной группы «Лаокоон»). Облаянный собачонкой мальчик-сатир волочит за собой по земле телячью голову. Шалун с хитрецой поглядывает на зрителя, словно желая знать, удалась ли ему затея. Из-за деревьев виден упившийся до бесчувствия Силен, сползающий с осла. Приветствуя повелителя, вакханки бьют в литавры и бубны. Обнаженный Вакх в развевающейся на ветру пунцовой накидке соскакивает с колесницы, пораженный красотой Ариадны, все еще не утратившей веру, что возлюбленный вернется. Но головокружительный прыжок Вакха, как полет, исполненный вдохновения и страсти, пугает девушку. На этот раз на ней одеяние красно-белых и нежно-лазоревых тонов. Над ее головой в голубом небе сияет созвездие, в которое, как известно, после смерти Ариадны превратилась корона, подаренная ей влюбленным Вакхом.
Вся эта динамичная сцена развертывается на фоне пространного пейзажа с морем и дальним островным селением с остроконечной колокольней. Здесь Тициан остался верен себе, не удержавшись от вкрапления в мифологический сюжет деталей, характерных для современности. Но от прежней идилличности не осталось и следа. На всех его трех аллегорических картинах слышится отголосок неких могучих сил, действующих в природе и не подвластных человеку. И как бы ни назывались сами аллегории, какие литературные источники ни сподвигли бы Тициана на написание картин, главным их героем выступает не мир мифологических богов, нимф и сатиров, а цвет, обретший еще более выразительное и поистине полифоничное звучание.
Несмотря на успех аллегорических картин, Тициан надолго отойдет от мифологии. Причин тому немало. Прежде всего, он разуверился в возможности наступления «золотого века», который предрекали гуманисты. А недавно взошедший в Ватикане на папский престол фламандец Адриан VI открыто призвал к гонениям на поклонников языческой древности, за что был воспринят современниками как хулитель муз, поэзии и изящных искусств. В ходе развязанной им кампании травли и гонений вновь разгорелась жаркая дискуссия о том, совместимо ли поклонение и изучение памятников языческой древности с постулатами христианского благочестия. На свет был вызволен столетней давности трактат «Светляк в ночи», автором которого был монах-доминиканец Доминичи[58], непримиримый противник великого наследия античной культуры и поборник средневековой схоластики. Его сторонники, переиздавшие этот трактат, нашлись и в Венеции, где всегда были прочны устои светской гуманистической культуры. С церковных амвонов вновь стали раздаваться гневные проповеди, призывающие к смирению, и был поднят на щит доминиканец Савонарола, который первым в Италии способствовал взрыву иконоборческих настроений и в своем трактате «О знаниях» яростно ополчился на искусство, проникнутое «мирской суетой», хотя, как было особо подчеркнуто на одном из диспутов, уберег от сожжения ценное собрание греческих и римских авторов. Теперь теми самыми церковниками, которые предали его анафеме и осудили на смерть, он был объявлен истинным борцом против «психологического разврата гуманизма».[59] Видимо, под «развратом» подразумевался катарсис — это высочайшее состояние человеческого духа под воздействием живописи, музыки и поэзии. К счастью, понтификат престарелого Адриана VI продлился не более года, хотя дни гуманистического культа античности были уже сочтены и не за горами был созыв Тридентского собора, начавшего крестовый поход против ренессансных идей.
Но не исключено и другое. Возможно, бросив перед отъездом из Феррары прощальный взгляд на свою картину «Динарий кесаря» с просветленно грустным ликом Христа, Тициан понял, насколько со временем меняются былые представления о жизни и человеке. Как знать, может быть, в тот самый момент он почувствовал, что опьяняющая радость жизни и безудержное веселье мифологических героев во время экстатических вакханалий и сатурналий звучат резким диссонансом в современном мире наживы, зла, пороков, в котором для радости так мало места.
От этих мыслей ему стало не по себе. Неужели нынешние борцы с ересью и радетели чистоты нравов правы, а он сам в чем-то давно и глубоко заблуждается? Возможно, что для собственного успокоения он вспомнил поразившие его слова Эразма Роттердамского, чье выступление, полное блеска и иронии, ему довелось однажды слышать в Академии Мануцио: «Заблуждаться — это несчастье, говорят мне; напротив, не заблуждаться — вот величайшее из несчастий!»[60]
Тициан надолго отойдет от мифологической тематики и вернется к ней ближе к закату. Как справедливо замечает Бернсон,[61] различие между его «Вакхом и Ариадной» и «Наказанием Марсия» будет столь же глубоким, как у Шекспира между «Сном в летнюю ночь» и «Бурей». Тициан и Шекспир, великие творцы эпохи Возрождения с ее вдохновенными взлетами и трагическими падениями, одинаково начали свой творческий путь и одинаково его завершили, отразив свое время в его самых противоречивых проявлениях.
Расставание с феррарским двором было дружеским, и Альфонсо д'Эсте присвоил Тициану рыцарское звание, но заплатил за три великолепные картины всего лишь сто дукатов, запамятовав, видимо, о былой договоренности — сто дукатов за каждую работу. Тициан не стал мелочиться, проявив свойственные ему
