— Судя по тому, что в оной должности состоите вы, ваше высокопревосходительство, Пугачёв имел в прешпекте именно вас.
Губернатор опустился в кресло. Лицо его приняло багрово-синеватый тон. Был немедля позван полковой лекарь — бросить Рейнсдорпу кровь.
Оправившись, он стал писать уже известное нам всполошное письмо графу Чернышеву.
Прошло три дня. Приняв оборонительную тактику, Рейнсдорп поневоле предоставил Пугачёву свободу действия. Пугачёв становился таким образом полным хозяином края. Вскоре, однако, Рейнсдорп сообразил, что далее так продолжаться не может. Он был ответствен за судьбу края, а наипаче того дрожал за собственную карьеру, благодаря чему проявил неожиданно даже личную храбрость. Так, он, например, по три раза в день появлялся в самых опасных местах, стал обходить позиции, шутил с солдатами, подбадривал офицеров.
Тем временем Пугачёв все шире и настойчивее развивал свою деятельность. Он всюду рассылал гонцов с пылкими воззваниями, приглашающими в его армию калмыков, ногайцев, киргизов, заводских и крепостных помещичьих крестьян. Он повелевал выпускать на волю всех содержавшихся в тюрьмах «и у протчих хозяев имеющихся в невольности людей».
Не в пример казенным, написанным невразумительным канцелярским языком приказам, реляциям и рапортам, грамоты Пугачёва большей частью были кратки, общепонятны и толковы. Они писались либо его секретарями при личном участии вождя, либо скопом, когда любой атаман, а иным часом и случайный казак или мудрый старик-крестьянин нет-нет да и подадут свой голос; нет-нет да и ввернут крепкое словцо. А когда черновая бумага зачитывалась Пугачёву, он сам делал поправки.
— Больно кудревато, — говорил он. — Ты прямо пиши: «голова будет рублена».
Вот яркий, замечательный по стилю образец письменного народного творчества — одно из октябрьских воззваний Пугачёва к русскому населению:
«Приказание от меня такое: буде окажутся противники, таковым головы рубить, кровь проливать, чтобы детям их было в предосторожность. И как ваши предки, отцы и деды служили деду моему, блаженному богатырю, государю Петру Алексеевичу, и как вы от него жалованье получали, так и я ныне и впредь вас жаловать буду, за что вы должны служить до последней погибели, и буду вам за то отец и жалователь. И не будет от меня лжи, а многая будет милость, в чем я дал мою пред богом заповедь. Если кто против меня станет противник и невероятен, таковым не будет от меня милости — голова будет рублена, а пажити граблены».
У Пугачёва во всяких людях недостатка теперь не было, и манифесты к мусульманскому населению писались по-татарски, по-арабски, даже по-турецки и на иранском наречии. Эти манифесты распространялись на местах во множестве по наслегам, кочевьям, улусам.
Манифесты эти сочинялись в восточном вкусе — выспренне, витиевато и образно, а самый титул императора преподносился с большой пышностью:
«Тысячью великий и высокий и государственный владетель над цветущими селеньями, всем от бога сотворенным людям самодержавец, тайным и публичным даже до твари наградитель, усердственный и в святости искусный, милостив и милосерд, сожалительное сердце имеющий, явившийся из тайного места, делатель благодеяний, прощающий народ и животных в винах, государь император Петр Федорович, царь российский, во всем свете славный, еще и прочих, и прочих, и прочих».
Однажды, когда заслушивался указ башкирским старшинам, Максим Шигаев сказал Пугачёву:
— Как бы, ваше величество, по первости-то не отпугнуть башкирских-то стариков, верхушку-то башкирскую. Может, они по первости и не столь склонны против государыни выступать. Как бы они в сумнительство не пришли да и народ свой не помутили. Кто их ведает, что у них на уме-то.
Пугачёв, заложив руки назад и опустив голову, прошелся, затем, пристально заглянув в лицо Шигаева, сказал:
— Дело, Максим Григорьич, говоришь. Пожалуй, доведется и Катерину уважить. А как настанет пора- время, народ сам разберет, что к чему.
Очередной указ был переделан, вставили в текст весьма хитроумное добавление:
«И ныне душевно-усердствующей и сердечно-вернейшей, дрожайшей, светлое лицо имеющей, сладчайший и честнейший разговор имеющей государыне вашей служите безызменно… Повелениям же моим будьте послушными, не вложа ваши сердца укривления. Верьте точно: вначале бог, а потом на земли — я, сам властительный ваш государь. И мне служить будете».
— Ну вот, теперь, пожалуй, в самый аккурат, — выслушав исправленный указ, сказал Пугачёв; живые глаза его улыбались. — Хоша Катя моя и дрожайшая, и сладчайшая, а государь-то властительный все же не она, а я!
Башкирский мулла Кинзя Арсланов, получив один из Пугачёвских указов, отправил собственноручное письмо башкирскому старшине Аблаю Мурзагулову и прочим старшинам: «Желаемое нам от бога дал бог нам. От земли потерянный, царь Петр Федорович подлинный сам, клянусь тебе богом».
И таких собственноручных, от своего разумения писанных посланий к башкирцам и кочевникам среди известных народу лиц было немало.
Когда же, случалось, подслушивал Емельян Иваныч бранчливый говорок промеж не забывших старину казаков о том, что-де не больно ли усердно царь-батюшка «нехристей» к сердцу принимает, не чрез край ли мирволит всяким там калмычишкам и прочей орде, Пугачёв подзывал к себе недовольных и со строгою вразумительностью говорил:
— Как есть мы единая, всея державная Россия, то и предлежит быть в ней всякому сущему племени единый увет и порядок. Я допряма вам, детушки, толкую: тако и в писании сказано: «Славят всевышнего все племена и народы». А всевышний, как и царь земной, един на всех, вроде пастыря в стаде. Мотри же, — добавляет он строго, — у нас в стане никаких чтобы межусобиц, никаких раздоров не было промеж себя. Нам окаянствовать не к лицу, детушки, а надобно жить купно со всеми. По какому хошь пальцу вдарь обушком, всей руке больно… Для руки все пальцы одинаковы, такожде для государя вашего — все народы… Верно ли сказываю, детушки?
Люди многодумно переглядывались между собой, и кто-нибудь из степенных казаков, один за всех, давал батюшке ответ:
— Истина твоя, царь-государь… Ты — отец народам.
По-иному держал себя Емельян Иваныч с провинившимися атаманами, слыша от них злое слово в сторону «нехристей». Однажды, поймав на такой брани полковника Лысова, сгреб его за ворот, будто в шутку, да так тряхнул, что у Митьки счакали зубы и шапка покатилась на землю.
— Ты чего это, полковничек, лаешься? Сам ты в таком разе из басурманов басурман… Мотри, брат, чтобы этой погудки я от тебя впредь не слышал!
И затем, видя растерянность Лысова, продолжал более мирно:
— Эх ты, теленок несмысленый… А еще в полковники выбран… Мне не то обидно, что татар да башкирцев с калмыками костишь ты, а то обидно, что людишки-то эти в моем воинстве и ничего от них, окромя верности, мы не видим. Уразумел?
А Зарубину-Чике он по этому поводу, с глазу на глаз, сказал:
— Вот что, друг… Последи-ка ты за Лысовым. Дюже задирист он насчет инородья-то. Межусобицы да раздоры середь нашей армии не нам, а катерининым приспешникам нужны. Верно балакают: семеро промеж себя дерутся, осьмой радуется.
Чика согласно кивнул головой, но в оправданье стариков заметил:
— Искони у нас, казаков, этак-то повелось, сам знаешь, батюшка. Мы, эвон, и мужика ниже себя ставим… Ну, да ништо, ваше величество…
Обомнется — обтерпится! А последить за Митькой — послежу, будь в надеже.
Еще не прошло и месяца, как Пугачёв поднял восстание, а уже не только смежные две губернии — Оренбургская и Казанская, но и обе столицы, потеряв покой, пришли в смятение.
Местные власти, не имея общего руководства, маневрировали находившимися в их распоряжении малочисленными отрядами вслепую. Петербург слал генерала Кара.
В то же время со всех сторон, большими толпами, к Пугачёву подходил народ.
В Башкирии был получен государев указ, произведший на тамошний народ неотразимое впечатление. И
