то сказать: всякий человек сам о судьбе своей должен пекчись… Ты же Митю любишь.

Даша молча уткнулась разгоревшимся лицом в косынку и завсхлипывала.

Казачка нахмурила брови, сказала с надменностью:

— Из разного теста мы с тобой! Не хочешь — как хочешь. Только знай, девка: ежели я твоего Митрия Павлыча сама вызволю, мой он будет!

— Что ты, что ты! — вскричала Даша. — Да мы же с Митенькой тайно обручены, вот и кольцо у меня в шкатулочке, — она торопливо встала, звякнула ключом комода, вынула червонного золота кольцо, показала его Усте. — Никто об этом не знает, только я с Митенькой, да вот еще ты теперь, третья.

— А я и знать не хочу… Обручены вы, да не венчаны. Эка штука! Да я от него, может, тоже этакое же кольцо имею да супир вдобавок. Клятву тебе даю: не поедешь — мой будет, мой! А ты — рыбица вяленая, вот ты кто!

Лицо Даши исказилось от боли, она заглянула в темные, без проблеска, глаза Устиньи, сердце её замерло.

— Ты жестокая, жестокая, — заговорила она порывисто. — Я Митеньку люблю, а ты врешь, все врешь на него! Ты нарочно это… Он меня любит, а тебя вовсе и не знает… Ну как, ну как я поеду? — заламывала Даша руки.

— Ладно, не езди, — отрубила казачка. — Пускай, пускай твой Митька, сержант у царя-батюшки, свадьбу с тобой заочно справит… на перекладинке!..

Даша вскрикнула:

— Ой, что ты, что ты!.. — и ничком упала на кровать.

Степь широкая, белая, неоглядная. Бугры, песчаные сопки, кой-где перелесок протемнеет, и снова она, белоснежная. Да вверху, над головою, холодное иссиня-бледное небо. Степь и небо.

По наезженной, утыканной блеклыми вешками дороге легкие санки скользят.

Безлюдно вокруг. Редко-редко казачий разъезд на горизонте промаячит да попадутся встречу оборванцы — нищеброды с кошелями, либо какой-нибудь скуластый беглый мужичок с пугливыми глазами снимает шапку, спросит: «А где, мол, к Ренбурху дорога пролегает?» — «А по какому же случаю тебе в Оренбург занадобилось, дядя?» — «Да так, — ответит он, ковыряя палкой снег, — слых у нас прошел, быдто… это самое… как его…» — и замнется, и глазами влипнет в землю.

Глухо в степи. Хоть бы ветер поднялся, хоть бы вьюга завыла свою песню… Нет, тишь и глушь в степи. Лишь с заячьими петлями, с волчьими следами убродные снега белеют, отливая синью, да из простора в простор легкие саночки скользят.

Однако пара лошаденок притомилась, путь они пробежали длинный; у коренника обвисла нижняя губа, пристяжка хитрит, держит постромки вслабую.

Сзади кто-то настигает, седаки-девушки оглядываются: скачут четыре казака и, помахивая плетками, дико орут:

— Дорогу, дорогу государю!

И санки только лишь успели своротить с дороги, как невдалеке показалась тройка борзых коней. На задке расписных саней — ковер, под ногами седоков — ковер, на облучке — Ермилка, кудреватый чуб его стелется по ветру.

— Стой, Ермил! — крикнул Пугачёв, и, как вкопанная, тройка стала. — Эге! — сказал Емельян Иванович, всматриваясь в девушек. — Да никак знакомая? Ну, так и есть… Устинья, ты?

— Я, царь-батюшка! — звонко и радостно прокричала из санок Устя и, как бы готовясь к поцелую, отерла рукой губы.

Рядом с Пугачёвым, форсисто выставив на волю ногу в валенке, сидел черномазый, горбоносый Чика- Зарубин.

— Беги-ка проворней, Чика, сядь с тою, с другой, а Устю — ко мне.

— Разом, батюшка, — крикнул Чика и поспешил к девичьим саням.

— Здорово, Устинья Петровна, — приподнял он шапку с черноволосой головы. — А это ж кто такая? Ой, да никак Дарья Кузьминишна.

— Молчи, Зарубин, — сказала Устя и моргнула Чике бровью. — Это дочка нашего нового дьячка. Так я и надеже-государю буду сказывать. И ты этак же говори.

— Да как же насмелюсь я батюшку обманывать? — возмутился Чика. — Как мне врать, ежели она дочерь нашего коменданта?

— А ты ври, да знай: вреда с того батюшке не будет, а безвинной девушке — польза!

Тройке не стоялось. Рослые гнедые трясли головами, норовили укусить друг друга за морды, всхрапывали, бешеным глазом косились по сторонам, по-озорному били копытом в снег.

— Ну, здравствуй, Устинья, — приветливо сказал Пугачёв, ожидая, что казачка встанет на колени и земно поклонится ему.

— Будь здоров, надежа-государь, — ответила девушка. Едва кивнув головой, она без приглашенья залезла в ковровые сани и, как ни в чем не бывало, уселась рядом с государем.

«Гордячка», — снова, как и там, в Илецком городке, на плясах, подумал Пугачёв про Устинью и крикнул ямщику:

— Пошел, пошел, молодец!

Бесшабашный Ермилка привстал, причмокнул, тряхнул вожжами:

— Эх, кони чужие, хомут не свой, погоняй, не стой!

И, закусив удила, ринулась, понесла зверь-тройка.

У казачки захватило дух. Поймав ухом веселую присказку Ермилки, она спросила Пугачёва:

— Чьи же это кони-то, батюшка?

— Государственные, — с ухмылкою ответил Емельян Иванович. — Повелся я взять их из конюшни моего губернатора Рейнсдорпа… Царским своим именем!

Чуешь? А вот ужо приспеет пора-времечко — на самом Рейнсдорпе воду прикажу возить… Ха-ха!.. — и он громко рассмеялся. На нем надет был старый из овчин тулуп и замызганная, как у пропойцы, шапчонка. Заметив, что казачка с откровенной насмешливостью смотрит на его плохой наряд, он сказал:

— А это я, девушка, нарошно в чужую шкурку-то обрядился, чтоб не узнавали, чтоб лиха какого в дороге не стряслось, ведь Рейнсдорп-то тоже, поди, не дремлет. А я в этом обмундировании под самые городские ворота к нему подъезжал. — Пугачёв сбросил с левого плеча тулуп, обнял девушку за талию и, сказав: «Эх, личико твое румяно!» — чмокнул её в холодную розовую щеку.

Устя не сопротивлялась: у нее на уме такое дело, что хочешь не хочешь, а угождать батюшке надо. Ой, ой, какая у него теплая да сильная ручища, аж ребрушки взныли…

— А по какому же делу, красавица, едешь ты и к кому?

— Да к кому же боле-то?.. К тебе, свет наш, к вашей царской милости.

— Ах, вот как! Гарно, гарно, — и, скосив черные, на выкате, глаза, Пугачёв еще крепче прижал её к себе.

Кругом глубокие заструги снега — степной ветер в прошлую ночь похозяйничал на славу. Снег, снег да синее небо над головою! Не забыть Усте никогда этой гонки во весь дух, плечо в плечо с чернобородым царем-батюшкой.

В Бердах снегу тоже немалые сугробы. Пугачёвские крестьяне да казаки, покряхтывая, переговариваясь, разгребали снежные заносы перед государевым двором. На крутой, одетой железом крыше полощется под ветерком императорский штандарт — большой желтый флаг с черным орлом в средине.

Орла намалевал, как умел, сержант Дмитрий Николаев.

Он и сейчас сидит под окнами в нижнем этаже, в отведенной ему горенке государевых палат, и трудолюбиво срисовывает с медной монеты большого орла. Надо сделать на картоне три таких рисунка, выстричь, раскрасить суриком и приклеить к золоченым стенам в верхнем этаже. Государю будет это