свою непохожесть и отделенность от целостности противоречивой вселенной, от всего, что не есть она.

Среди прочего Уинифред Ингер интересовалась и женским движением.

«Мужчины больше ничего не создадут, они утратили способность создавать, — говорила старшая из подруг. — Они много суетятся и болтают, но, в конечном счете, они попросту глупы. Они подгоняют все под обветшавшие и косные абстракции. Любовь для них — это мертвая абстракция. Они ищут к тебе подход не для того чтобы полюбить тебя, они ищут в тебе свою идею, говоря: «Вот она, моя идея», и таким образом воспринимают лишь себя и избирают лишь себя. Как будто я — это выдумка мужчины! Как будто я и существую только потому, что какой-то мужчина выдумал идею меня! Как будто я могу стать его открытием, отдав свое тело для воплощения его идеи, предоставив инструмент, чтобы он мог претворить в жизнь мертворожденную теорию! Но они слишком суетливы и привередливы для творчества; все они импотенты — не могут захватить женщину. И всякий раз получают лишь идею, чем и довольствуются. Они похожи на змею, кусающую свой хвост, потому что голодна».

Подруга познакомила Урсулу со своими друзьями — женщинами и мужчинами, образованными, но не удовлетворенными жизнью, беспокойными, казавшимися в чопорном провинциальном обществе такими же кроткими, каким было их внешнее поведение, несмотря на бешенство страстей, кипевших у них внутри.

Девушку влекло в странный хаотичный мир, мир запредельный. Она была слишком молода, чтобы до конца это понимать, и при этом от всего дурного ее оберегала прививка — любовь к учительнице.

Подошли экзамены, после которых со школой было покончено. Предстояли долгие каникулы. Уинифред Ингер уехала в Лондон. Урсула осталась в Коссетее одна. Ею овладело ужасное отчаяние отверженной, отчаяние, способное совершенно отравить жизнь. Всякое дело ей казалось бесполезным, всякое стремление — тщетным. Все равно она отрезана от остального мира. Ее удел — одиночество, страшное, убийственное. И будущее не принесет ничего, кроме черного кошмара распада, разложения. Но, несмотря на эту страшную угрозу разложения, она оставалась самой собой. Что и являлось сердцевиной всех ее страданий: она была не в силах убежать от себя, перестать быть собой.

Она все еще была привязана к Уинифред Ингер. Но накатывала и тошнота. Она любила свою учительницу, но чем дальше, тем больше в ней накапливалось чувство какой-то мертвечины, которую несла в себе эта женщина. И временами она даже считала ее безобразной и слишком плотской. Ее женственные бедра казались Урсуле излишне широкими, грубыми, а щиколотки и плечи — толстыми. Ей хотелось изящества и стремительного напора, а не этой тяжелой и липнущей влажной плоти, липнущей оттого, что лишена собственной жизни.

А Уинифред все еще любила Урсулу. Красота и пыл девушки вызывали в ней страсть, она беспрестанно угождала Урсуле, готова была ради нее на все.

— Поедем со мной в Лондон! — молила она девушку. — Тебе будет там хорошо. Там ведь столько удовольствий.

— Нет, — упрямо и хмуро отвечала Урсула. — Нет. Не хочу я ехать в Лондон. Хочу остаться сама по себе.

Уинифред понимала, что это значит. Она понимала, что Урсула начинает ее отвергать. Горевший в ее юной подруге жар, прекрасный и неутолимый, не желал больше мешаться с ее исковерканной, извращенной жизнью. Уинифред это предвидела. Но она была слишком горда. Хотя в глубине ее души разверзалась черная бездна отчаяния.

Казалось, жизнь ее кончена. Но бушевать и яриться ей мешала безнадежность. И предусмотрительно оберегая и расходуя остаток чувства, которое все еще питала к ней Урсула, она отправилась в Лондон, оставив возлюбленную в одиночестве.

И после двух недель разлуки письма Урсулы вновь стали нежными и полными любви. Дядя Том пригласил ее пожить с ним. Он был теперь управляющим новой большой шахтой в Йоркшире. Может быть, и Уинифред тоже с ней поедет?

Ибо Урсула облюбовала теперь перспективу брака для Уинифред. Она хотела, чтобы та вышла за ее дядю Тома. Уинифред понимала это — она ответила, что приедет в Уиггистон. Понимая, что делать нечего, она предоставила все воле судьбы. Том Брэнгуэн тоже разгадал замысел Урсулы. Он тоже испытал крах всех желаний. Раньше он делал что хотел. Но привело это лишь к душевному разладу и полному упадку всех жизненных сил, скрываемому им под маской терпимости и добродушного юмора. Теперь он никого на свете не любил — ни единого мужчину, ни единую женщину, ни Господа, ни человечество в целом. Он пришел к устойчивости полного отказа от всех стремлений. Ни собственное тело, ни собственная душа не заботили его больше. Единственное, чего он хотел, это чтобы его оставили в покое, не лезли в его жизнь. Лишь за это — простой факт его существования в мире — он еще держался. Здоровье еще не изменяло ему. Он жил. И наполнял жизнью каждое мгновение. Таким и раньше было его кредо. Легкость и непринужденность не были ему присущи от природы, но какой-то выход в этом он для себя нашел. Когда его не тревожили в его одиночестве, он поступал как ему заблагорассудится, очертя голову и не думая о последствиях. Ни добро, ни зло его больше не волновали. Каждое мгновение жизни превратилось в крохотный отдельный островок, пустынный, не обусловленный.

Он жил в большом новом доме из красного кирпича, стоявшем на отшибе и выбивавшемся из однородной массы красно-кирпичных домов, звавшихся Уиггистоном. Городку было всего семь лет. Ранее же это была деревенька в одиннадцать дворов на краю полураспаханной вересковой пустоши. Потом в земле обнаружили пласт угля, и через год возник Уиггистон — ряды и ряды розоватых, хлипких и словно призрачных строений по пять комнат каждое. Улицы были чистейшим воплощением уродства: темно-серая щебенчатая мостовая, тротуары с асфальтовым покрытием, удерживающие все ту же унылую череду домов — стена, окно, дверь, и так без конца, — краснокирпичная искусственная река, текущая в никуда из ниоткуда. Бесформенное нечто, повторявшееся вновь и вновь. Лишь время от времени однообразие нарушали какие-нибудь овощи или скудные бакалейные припасы, выставленные в витрине.

В центре городка расположилось пустое бесформенное незастроенное пространство базарной площади — черная, убитая многими ногами земля, окруженная со всех сторон все теми же унылыми строениями, только красный кирпич здесь уже был грязным, узкие окна — закопченными, но длились они все так же бесконечно, вместе с узкими дверями, и лишь на одном углу — трактир, и где-то затерянная на другом краю площади — почта с ее тусклой темно-зеленой вывеской. От городка веяло унынием разрухи. Шахтеры слонялись группами или компаниями или же понуро шли по асфальтовым тротуарам, направляясь на работу, — они казались не живыми людьми, а призраками.

Жесткая неподвижность пустых улиц, их унылая бесформенная похожесть наводили мысль скорее о смерти, чем о жизни. В городке не было центра притяжения, артерии, стройности живого и естественного организма. Он раскинулся, давая почву всей этой красно-кирпичной сумятице, быстро разраставшейся, распространявшейся, как лишай.

И в стороне от всего этого на взгорке стоял большой красно-кирпичный дом Тома Брэнгуэна, из окон фасада хорошо была видна окраина городка — бессмысленное убожество терриконов, уборных, зады выстроившихся в неровные ряды домов и мелочная жизнь внутри каждого из них, становящаяся еще подлее из-за бесплодной сцепленности с другими мелочными жизнями Вдали была большая шахта, которая работала день и ночь, а вокруг нее луговой зеленый простор с двумя извилистыми ручьями, чьи берега поросли вереском и клочковатым утесником, с темной полоской леса на горизонте. Весь пейзаж был призрачным, совершенно призрачным. Даже прожив здесь целых два года, Том Брэнгуэн все не мог никак поверить в реальность этого места. Это было похоже на зловещий сон, когда безобразные, неясные и леденящие кровь предчувствия становятся явью.

Урсулу и Уинифред возле маленькой убогой станции встретил автомобиль, повезший их через то, что им обеим казалось убогим началом чего-то ужасного. Городок был воплощенным хаосом, упорным, устоявшимся, застывшим. Взгляд Урсулы завороженно провожал мужчин, бесцельно, кучками стоявших на улицах, четверо либо пятеро из них шли тесной группкой, а рядом не то впереди, не то сзади бежали их собаки. Мужчины были прилично одеты и очень тощие. Эти ужасные тощие фигуры почему-то привлекли ее внимание. Что-то безнадежное было в них, и вместе с тем они жили, сохранив страсть жить внутри своей мертвенной оболочки, влача бессмысленные свои дни с удивительной замкнутостью и достоинством. Казалось, жесткая и грубая оболочка, в которую они заключены, сковывает их тела.