— Я их обоих любила, — ответила бабка.

Она погрузилась в воспоминания, снова став молоденькой невестой Ленски. Он был родовит, родовитей даже, чем она, потому что она-то была наполовину немка. Лидия была девочкой из не очень состоятельной семьи, а он, врач и интеллектуал, полюбил ее. Как же она преклонялась перед ним. Ей вспомнилось, в какой восторг она пришла, когда он с ней заговорил — такой важный, чернобородый молодой мужчина! Он казался ей таким замечательным, таким всезнающим. После ее безалаберных домашних его серьезность, уверенность, авторитетность тона казались ей чуть ли не божественными. Подобного она еще не знала, потому что окружали ее люди безалаберные, взбалмошные, словом, мелкие.

«Вы выйдете за меня, фройляйн Лидия?» — спросил он ее по-немецки, спросил серьезно, чуть дрогнувшим голосом Его темные глаза, прикованные к ней, пугали. Глаза глядели на нее, ее не видя. И он был такой суровый, такой решительный. Взволнованная новым поворотом, какой приняли события, она согласилась. Все время его жениховства его поцелуи оставались для нее каким-то чудом. Ей никогда не хотелось поцеловать его в ответ. На ее взгляд, целовать должен был мужчина, а женщина — лишь переживать поцелуи.

От изумления и прострации, в какую ее повергли первые же дни брака и первые же брачные ночи, она так и не смогла полностью избавиться. Он взял ее с собой в Вену, где она оставалась с ним одна, одинокая в чужом мире, где все было иностранным и даже он казался ей иностранцем. Потом брак обрел реальность, она познала страсть и стала его рабыней, он превратился в ее господина, владыку. Она была его молоденькой невестой, его наложницей, она целовала ему ноги, считала за честь прикоснуться к нему, снять с него сапоги Два года она прожила в таком рабстве, пресмыкаясь у его ног, обнимая его колени.

Потом пошли дети, она следовала его идеям. Смыслом ее жизни было служить ему и его поддерживать. Она была материальным фундаментом его благополучия, необходимым условием продвижения его идей — национального патриотизма, свободы, просвещения.

Лишь постепенно, годам к двадцати трем — двадцати четырем она пришла к пониманию того, что и сама может как-то оценивать его идеи. Согласившись на полное подчинение, она истощила в себе чувство. Некоторые из его товарищей обсуждали с ней идеи, сам же он никогда не нисходил до этого. Она рискнула заинтересоваться мыслями других мужчин. Оказалось, что он не единственный умный мужчина. А значит, она не его собственность. Она увидела, что нравится и другим. Открытие взволновало ее. Она вспоминала сейчас поклонников в Варшаве, вившихся вокруг нее, замужней женщины.

Затем разразилось восстание, воодушевившее и ее. Она стала медицинской сестрой, соратницей мужа. Он работал как вол, на износ. И она грустно следовала за ним. Но веру в него она потеряла. Он был такой отчужденный и всегда отстранял ее. Он был слишком самонадеян. Его работа, его идеи — неужели лишь это было для него важно?

Потом дети умерли и все в мире словно отдалилось от нее. И он в том числе. Она видела его, видела, как побелел он, услыхав скорбное известие, и как хмурился потом, будто думая: «Ну зачем им надо было умирать теперь, когда у меня нет времени скорбеть?»

«У него нет времени скорбеть, — сказала она себе, далекая в своем ужасном горе. — Ему некогда. Ведь он занят важным делом! Он так важен, этот одержимый. Для него ничего не существует, кроме его революционной работы. Ему некогда печалиться, некогда подумать о собственных детях. Даже и зачинать их ему было некогда».

Она отступила от него, предоставив одиночеству. Но в воцарившемся хаосе она опять оказалась рядом и стала работать с ним бок о бок. И эмигрировала с ним, бежав из хаоса в Лондон.

Он был сломлен и холоден. В нем не осталось чувства ни к ней, ни к кому в этом мире. Дело его погибло, значит, погибло все. Вот он и умер.

Но за всеобщим крахом маячила, не сдаваясь, неистребимая сила жизни. Если пропали втуне чьи-то старания, разве значит это, что должна иссякнуть радость? И она цеплялась за эту радость.

Он умер, следуя предначертанному ему пути, но она успела родить от него ребенка. И маленькая Урсула была его внучкой. Лидия была рада этому. Потому что все еще отдавала ему дань уважения. Несмотря на его ошибки.

Теперь она, Лидия Брэнгуэн, жалела его. Он умер, почти не изведав жизни. Он так и не понял жену. Спал с ней, но понимать не понимал, не взял от нее того, что она готова была ему дать. И ушел налегке, нищим. Как будто и не жил. Он умер, сгинул. А ведь была в нем воля, были силы.

Ей трудно было простить ему то, что он не жил. Если б не Анна, не маленькая Урсула, похожая на него лбом и бровями, от него ничего бы не осталось, и вспоминали бы его не больше, чем разбитую и выброшенную посудину.

А Том Брэнгуэн оказался ей нужен. Он пришел к ней, чтобы взять от нее все. Потом он умер, ушел в небытие так, как было ему предназначено, но обессмертил себя их общностью и пониманием друг друга. Благодаря ему она обрела свое место здесь, в жизни, как и там, в вечности. Потому что свое понимание жены, сочувствие ей он унес с собой в небытие, значит, и там ей найдется место. «Много обителей в доме отца моего».

Она любила обоих своих мужей. Для одного она так и осталась всего лишь молоденькой девочкой- женой, старавшейся ему угодить. Другого она любила уже как состоявшаяся личность, любила за его доброту, за то, что он дал ей жизнь, за то, что он служил ей верой и правдой и стал ее мужем, единой с ней плотью.

Здесь, на этом жизненном отрезке, она утвердилась, став самой собой, в первом браке она существовала лишь через мужа, он обладал вещественной плотностью, она же была лишь тенью возле его ног. И она была рада, что обрела себя. Она была благодарна Брэнгуэну и обращала эту благодарность ему отсюда в вечность.

В глубине души она сохранила не только жалость, но и смутную нежность к первому мужу, бывшему некогда ее господином. Какой ужасной, несправедливой ошибкой была его смерть! Как невыносимо сознание, что он почти не жил, так и не сумел обрести себя! И этот человек был ее господином! Какой же странностью все это было! Почему он смог ее поработить? А теперь он так далек, такое маленькое место занимает в ее жизни.

— Так кого же?

— Что?

— Кого ты любила больше?

— Я обоих любила. За первого я вышла девочкой. А твоего деда я полюбила взрослой женщиной. Это большая разница.

Они помолчали немного.

— А ты плакала, когда мой первый дедушка умер? — спросила девочка.

И Лидия Брэнгуэн, чуть покачиваясь на своей постели, предалась воспоминаниям — мыслям вслух.

— Когда мы приехали в Англию, он почти не раскрывал рта, беспокоился, никого и ничего не замечал. Он хирел и худел, пока щеки у него не ввалились, а рот не выпятился. Он потерял прежнюю красоту. Я понимала, что поражение ему невыносимо. Я тоже считала, что все потеряно. Только у меня был младенец — твоя мама, и надо было жить.

Он заболел и, глядя на меня своими черными глазами, чуть ли не с ненавистью сказал: «Только этого не хватало. Не хватало, чтоб я умер, а ты с ребенком осталась голодать здесь, в Лондоне». Я сказала, что, этого не будет. Но я была молодой, глупенькой, и я испугалась, что он и увидел.

Он разозлился, хоть и не подал вида. Он лежал и все не мог придумать, как быть и что ему делать. «Не знаю, что будет с вами, — говорил он. — Я никуда не гожусь. Я законченный неудачник. Я не могу обеспечить жену и ребенка».

Но, как видно, не суждено ему было нас обеспечивать. Он умер, а моя жизнь продолжалась, и я вышла за твоего дедушку.

Я должна была это понять, должна была сказать ему: «Не горюй и не злись. Не стоит умирать из-за того, что проиграл. И не считай себя пупом земли». Но я была слишком молода, а он не давал мне стать тем, что я есть, и я и вправду думала, что он пуп земли. И я позволила ему взвалить на плечи это бремя и