Церковь в рождественском убранстве — в темно-зеленой хвое, как холодные снежинки, белые цветы. Он растерянно идет к алтарю. Сколько лет прошло с его собственной свадьбы? Он не совсем понимает, зачем он здесь — не сам ли он будет венчаться? Его беспокоит, что от него чего-то ждут, а чего — он не знает. Он видит шляпку жены и удивляется, почему не она стоит сейчас рядом с ним.

Они стоят перед алтарем. Взгляд его устремлен на восточное окно церкви, оно ярко горит лиловатой синевой; темная синева с примесью алого, золотистые цветы вкраплены в черноту и выступают из тяжкой мглы. Как живо сверкают они на черном фоне!

— Кто отдает руку этой женщины этому мужчине?

Он чувствует чье-то прикосновение. Вздрагивает.

Слова еще живы в его сознании, но звучат словно издалека.

— Я, — торопливо говорит он.

Анна опускает голову и улыбается в фату. Как же он нелеп!

Брэнгуэн все не сводит глаз с горящей синевы заалтарного витража и в смутной тоске думает: неужели ему так и не суждено постареть? Не суждено остановиться, утвердиться? Он здесь на венчании Анны? Но какое право он имеет брать на себя ответственность, выступая в качестве отца? Ведь он такой же неуверенный, неустоявшийся, каким был на своем венчании. Он и его жена. С мучительной тоской вспомнилась ему и их собственная душевная сумятица. Ему сорок пять лет. Сорок пять! Еще через пять лет ему будет пятьдесят, потом шестьдесят, семьдесят — и конец. Господи, а он еще так и не определился.

Как же постареть, обрести уверенность? Хорошо бы ощутить себя старше. Но разве есть разница между ним теперешним и тем, каким он был на свадьбе? Да, это могла быть и его свадьба — его и жены! Он чувствовал себя таким крошечным — маленькая одинокая фигурка на равнине, со всех сторон окруженной бескрайними бушующими небесами. Он и жена — две маленькие одинокие фигурки — идут по равнине, а небо вокруг блестит и грозно бушует. Когда же конец пути? И в какой стороне этот конец? Нет конца, нет предела, а есть лишь этот бушующий простор. Что ж, значит, нет старости, нет и смерти? Это же главное, в этом разгадка. И он тоскливо радовался странной радостью. Так и будут они шагать — он и жена, — как двое детей на прогулке в поле. Что вокруг прочного, кроме бескрайности неба? Вот небо прочно и не имеет конца.

А царственная синева все сияла, и сверкала, выступая из черной мглы, неизбывно пышная, великолепная. Как пышна и великолепна собственная его жизнь, алая, светло горящая, струящаяся по темным жилам его тела, и его жена, она тоже сияет и горит в отдельной своей темноте. И все это так незаконченно, бесформенно!

Раздался громкий рев органа. Присутствующие потянулись в ризницу. Там лежала исчирканная, потрепанная книга — и невеста, кокетливо приподняв фату и опершись на стол рукой, на которой застенчиво, но явственно блеснуло обручальное кольцо, поставила свою подпись — высокомерным движением, тщеславно гордясь тем, как выглядит: «Анна Тереза Ленская».

«Анна Тереза Ленская»! — что за своенравная суетная кокетка эта девчонка! Жених, очень стройный в своем черном фраке и серых панталонах, торжественный, как торжественно ступающий молодой молодцеватый кот, с серьезным видом вывел: «Уильям Брэнгуэн» — это еще куда ни шло.

— Подойди и поставь свою подпись, папа! — повелительно крикнула эта молодая нахалка.

— Томас Брэнгуэн — корявые пальцы, — пробормотал он себе под нос, ставя подпись.

Затем расписался его брат — высокий и бледный мужчина с черными бачками: «Альфред Брэнгуэн».

— Сколько еще Брэнгуэнов нам предстоит? — спросил Том — он застеснялся этого бесконечного повторения их фамилии.

А когда они вышли на солнечный свет и он увидел морозный иней, и синеву могильных плит между зарослей высокой травы, и пурпурные ягоды плюща над головой в вышине, откуда несся колокольный перезвон, увидел свисающие, неподвижные черные ветви лохматых тисов, ему показалось, что все это сон.

Гости прошли по кладбищу к каменной ограде, поднялись по ступенькам, перелезли через ограду и спустились вниз. О эта тщеславная, гордая, как павлин, вся в белом невеста на стене, протягивающая руку жениху внизу, чтобы он помог ей спуститься. Тщеславие беленьких стройных ножек, так изящно ступающих, и ее по-лебединому склоненная шея! И царственное бесстыдство, с которым она, казалось, никого не замечала — родителей, посторонних, гостей, — идя рука об руку с молодым своим мужем.

В доме зажгли все огни, на столе сгрудились бокалы, по стенам развесили ветви плюща и омелы. Ввалилась толпа гостей, и воспрявший Том Брэнгуэн стал разливать напитки. Выпить должны были все. Колокола гремели чуть ли не в окна.

— Поднимем бокалы! — крикнул из гостиной Том Брэнгуэн. — Поднимем бокалы и давайте выпьем за этот дом и очаг! Да будет здесь счастье молодым!

— Ночью и днем да будет молодым счастье и согласие! — добавил свое Фрэнк Брэнгуэн.

— Как молот с наковальней — пусть будет их согласие! Счастья им! — выкрикнул хмурый Альфред Брэнгуэн.

— Наполним бокалы и повторим! — кричал Том Брэнгуэн. — За дом и очаг! Счастья им!

Гости откликнулись нестройным шумом.

— Кровать и полог! Счастья им! — крикнул Фрэнк Брэнгуэн.

Дружный хор подхватил этот тост.

— Туда и обратно! Счастья им! — взревел хмурый Альфред Брэнгуэн, и мужчины беззастенчиво загоготали, а жена его воскликнула:

— Нет, вы только послушайте!

В воздухе запахло скандалом.

Потом гости в экипажах лихо вновь покатили в Марш, где был чай с обильными закусками, длившийся часа полтора. Жених и невеста сидели во главе стола строгие и сияющие, оба они молчали, а гости за столом веселились вовсю.

Брэнгуэны, подлив себе в чай бренди, мало-помалу стали неуправляемыми. Хмурый Альфред блестел невидящими глазами и закатывался странным неукротимым смехом, скаля зубы. Жена его бросала на него злобные взгляды, по-змеиному вздергивая голову. Ему же было море по колено. Фрэнк Брэнгуэн, мясник, красивый, раскрасневшийся, так и пышущий жаром, шумно перешучивался с братьями. Как всегда степенный Том Брэнгуэн тоже наконец дал себе волю.

Три брата держали площадку. Том Брэнгуэн пожелал сказать речь. Впервые в жизни он захотел высказаться.

— Брак, — сказал он, блестя глазами и в то же время глубокомысленно, серьезно, хотя и шутливо, — брак, — повторил он, говоря по-брэнгуэновски неспешно и громко, — это то, к чему мы предназначены..

— Дайте ему сказать, — проговорил Альфред Брэнгуэн, тоже медленно и с непонятным выражением. — Дайте ему сказать.

Миссис Брэнгуэн метала на мужа негодующие взгляды.

— Мужчине, — продолжал Том Брэнгуэн, — надо почувствовать себя мужчиной, потому что ради чего Господь его таким создал, как не ради этого?

— Золотые слова! — напыщенно одобрил его Фрэнк.

— И так же точно, — продолжал Том Брэнгуэн, — женщине надо почувствовать себя женщиной, по крайней мере, мы так полагаем, что ей это надо.

— О, ты только не волнуйся, — выкрикнула жена какого-то фермера.

— Они полагают, смотрите, пожалуйста! — высказалась жена Фрэнка.

— Ну, а теперь, — гнул свое Том Брэнгуэн, — чтобы мужчине почувствовать себя мужчиной, требуется женщина.

— Верно, — сурово заметила какая-то женщина.

— А чтобы женщина почувствовала себя женщиной, требуется мужчина.

— Яснее говорите, мужики! — вклинился женский голос.

— Для этого и придумали брак, — продолжал Том Брэнгуэн.

— Давай, давай, — сказал Альфред Брэнгуэн. — Не сбивайте нас!