где пыхтели, производя свою продукцию, заводы, где все живое освещалось светом науки и знания, ей внезапно представилось маленьким столбом слепящего света от фонаря, в безопасности которого резвятся мошки и играют дети, не ведая об окружающей тьме, потому что сами они остаются в столбе света.

Но она различала темное движение за пределами, видела, как поблескивают из тьмы глаза диких зверей, окружающих бивачный костер и спящих возле него людей; они следили за спящими и понимали всю тщетность костра, всю тщетность и суетность жизни на биваке, глупо утверждавшей: «За пределами нашего света и установленного нами порядка нет и не может быть ничего», жизни, когда люди обращены лишь вовнутрь и поворачивают лицо к гаснущему костру собственного сознания, которое заключает в себе и замещает для них все — солнце и звезды, Создателя и законы добродетели; люди эти не желают замечать обнимающее их колесо тьмы с неясными силуэтами по краю.

Да, никто не решается бросить даже головешку от костра в эту тьму. Потому что брось он ее, и не оберешься издевательских насмешек: другие примутся вопить: «Глупец, мошенник, идущий один против всех, как смеешь ты нарушать наш покой своими бреднями! Нет никакой тьмы! Мы движемся, мы существуем в светлом мире, и негасимый свет этот идет от знания, суть которого мы несем в себе, постигаем и передаем. Глупец, мошенник, как смеешь ты умалять наши достижения этой своей выдуманной тьмой!»

А тьма все кружилась вокруг и обступала серыми неясными тенями диких зверей и темными силуэтами ангелов, отторгаемых светом, как отторгает он зверей, привычных человеку. Некоторые в мгновенном прозрении различали тьму и видели, как ощетинивается она сонмищами гиен и волков; и иные погибали в гибельном разочаровании, приняв блеск в глазах волка и гиены за сверкание ангельских мечей и осознав величие и страшную мощь ангелов, неотвратимых, как неотвратимо сверкание клыков.

Перед самой Пасхой ее последнего года в колледже, когда Урсуле было двадцать два года, она получила весточку от Скребенского. В первые месяцы своей службы в Южной Африке он написал ей раза два, а потом ограничивался редкими открытками. Он дослужился до старшего лейтенанта, после чего остался в Африке. Вестей от него не было уже два с лишним года.

Она нередко возвращалась к мыслям о нем. Он виделся ей сияющим рассветом, лучезарно-солнечным началом томительного и серого, как пепел, пасмурного дня. Память о нем была подобна воспоминанию о лучезарном утре. А потом утро это обернулось серой пепельной пустотой пасмурного дня. Ах, если б только он оказался тогда ей верен, солнце взошло бы и для нее, и не было бы этой боли, этого труда, беспросветного и унизительного. Он стал бы ее ангелом, хранителем ключей от солнечного света. Он открыл бы ей врата на пути к свободе и радостному наслаждению. Нет, окажись он ей верен, он сам бы стал для нее этими вратами, приоткрывающими небесный простор, безбрежное, бездонное море счастливой свободы, рай для души. Какой безграничный простор открылся бы тогда для нее, какие бесконечные возможности самореализации стали бы ей доступны, какую безграничную радость вкусила бы душа!

Единственное, во что она еще верила, это в свою былую любовь к нему. Любовь эта сохраняла свою священную целостность, к которой можно было вернуться в воспоминаниях. Иногда настоящее рушилось и, казалось, шло прахом, она говорила себе: «Но я любила его!», как будто вместе с ним увял цвет ее жизни.

И вот опять он дал знать о себе. Основной реакцией ее была боль. Удовольствия, мгновенной радости она не испытала, их не было больше. Для радости требовалось усилие воли. Она включила волю. И в ней пробудилась радость былых ее грез. Он пришел к ней, мужчина, чьи восхитительные губы способны дарить трепетный поцелуй, от которого летишь в безграничность пространства. Неужели он вернулся к ней? Не верилось.

«Моя дорогая Урсула! Я снова в Англии, где пробуду несколько месяцев, перед тем как опять уехать, на этот раз в Индию. Я все думаю, сохранила ли ты память о том времени, когда мы были вместе. Со мной все еще твоя фотография. Должно быть, ты переменилась с тех пор — ведь прошло почти шесть лет. Я теперь на целых шесть лет старше и прожил жизнь совсем другую, чем та, в которой были ты и Коссетей. Может быть, ты захочешь повидаться со мной? На следующей неделе я буду в Дерби и заеду в Ноттингем, где мы могли бы выпить с тобой чаю. Дай мне знать, хорошо? Буду ждать твоего ответа.

Антон Скребенский».

Урсула обнаружила это письмо на полке в вестибюле колледжа и, проходя в дамскую комнату, вскрыла конверт. Мир вокруг нее словно растаял, оставив ее в пустоте пространства.

Куда бы пойти, чтобы побыть одной? Она бросилась по лестнице наверх и там, через запасной вход, прошла в читальню. Схватив первую попавшуюся книгу, она села и вперилась в письмо. Сердце колотилось, руки-ноги дрожали. Как сквозь сон до нее долетел гонг — начало занятий, затем, как ни странно, она услышала второй гонг. Первая лекция пролетела.

Она торопливо взяла одну из тетрадок и стала писать:

«Дорогой Антон! Да, я все еще храню твое кольцо. Я буду очень рада повидаться с тобой. Ты можешь зайти за мной в колледж или же мы встретимся в городе. Дай мне знать, хорошо?

Твой искренний друг».

С дрожью в голосе она спросила своего приятеля-библиотекаря, не найдется ли у него конверта. Запечатав письмо и надписав адрес, она с непокрытой головой вышла отправить письмо. Бросив его в почтовый ящик, она ощутила безграничное спокойствие, бледную и бесконечную тишину пространства. И она побрела обратно в колледж, к своей мечте, неясной и бледной, как слабый рассветный луч.

На следующей неделе Скребенский приехал. День за днем она, приходя утром в колледж, первым делом спешила к полке с письмами, наведываясь туда и на переменах. Несколько раз она торопилась спасти от всеобщего обозрения его письма и бежала через вестибюль, крепко и незаметно прижимая к себе конверт. Письма эти она читала в ботанической лаборатории, где для нее всегда теперь держали место.

Несколько писем, после чего он приехал. Встречу он назначил на пятницу днем. С лихорадочной озабоченностью глядела она в микроскоп, внимание ее было сосредоточено не полностью, но работала она споро и аккуратно. На предметном стекле у нее лежал материал, лишь в тот день присланный из Лондона, и профессор очень суетился и волновался по поводу этого. Но, устанавливая свет и разглядывая на ярком свету туманный силуэт полурастения-полуживотного, она с беспокойством вспоминала свой разговор с доктором Фрэнкстоуном, физиком из их колледжа, разговор, состоявшийся у них не так давно.

— Нет, серьезно, — сказала тогда доктор Фрэнкстоун, — я не понимаю, почему следует приписывать жизни какую-то особую тайну, а вот вы это понимаете? Мы меньше разбираемся в жизни, чем даже, допустим, в электричестве, что не мешает нам думать, будто жизнь есть субстанция иная, в корне отличная от всего, что существует в природе, — вот вы тоже так считаете? Разве не может быть, что жизнь — это комплекс и соединение физических и химических закономерностей того же характера, что и известные нам из области наук? Не вижу причины, почему нам следует подозревать в жизни какую-то иную закономерность, приписывать ей иной строй, присущий ей, и только ей.

Разговор этот окончился на какой-то печальной неопределенной ноте. Конечная цель, в чем она? Электричество не имеет души, равно как и свет, и теплота. Неужели и она сама, Урсула, есть лишь безличная сила или соединение сил, подобных тем, что составляют электричество или теплоту? Она неподвижно глядела на смутную тень одноклеточного организма в кружке света под ее микроскопом. Тень эта была живой. Урсула наблюдала, как она движется, она видела яркую туманность ее мерцательного движения, поблескивание клеточного ядра, скользившего по светлой плоскости. Что за воля им движет? Если это лишь соединение сил — физических и химических закономерностей, то что объединяет их и во имя чего, для какой цели?

В чем смысл этого непостижимого воссоединения сил, воплощенного в этой крохотной туманности, движущейся под ее микроскопом? Чья воля соединила их воедино, создав крохотный организм, который она наблюдает? Каково было намерение? Только лишь жизнь ради жизни? Неужели цель этого создания — чисто механическое движение, ограниченное пределами его как такового?

Смысл существования этого организма — быть самим собой. Но что он такое? И внезапно в сознании ее мир осветился странным светом, подобным лучу, освещавшему живую клетку перед ней. Внезапно она вступила в яркий круг света, создаваемый знанием. Что такое этот живой организм, понять она не могла. Но единственное, в чем она была уверена, это что суть его не сводима ни к механической энергии, ни к сохранению и утверждению себя в этом мире. Быть собой есть наивысшее и ярчайшее воплощение