диавола и окончательно отуманенная чувственным раздражением от древа, Ева срывает запрещенный плод и вкушает от него (2 Кор. 11:3[85]). Павши сама, она спешит приобщить к своему поступку и мужа, делая это, по мнению большинства толковников, без особенного злого умысла, так как яд греха еще не успел проникнуть в ее душу и отравить спокойствие совести.

'и он ел...' Если Еву в падении, до некоторой степени, извиняла ее сравнительная природная слабость, преувеличенно-формальное и чисто внешнее представление о заповеди, наконец, непосредственно-чувственное впечатление от древа, то Адам, получивший от самого Бога грозную заповедь и на самом себе испытавший столько проявлений божественной любви, не имел никаких смягчающих его вину обстоятельств, так что его грех есть чисто духовное преступление и тяжелее греха Евы (Рим. 5:12,14; 1 Кор. 15: 21-22[86]; 1 Тим. 6:14[87]).

'и открылись глаза…' Таким образом, предсказание искусителя сбылось, — но вместо чувства довольства и радости падение произвело лишь ощутительную скорбь и беспокойство.

'и узнали они, что наги...' Поскольку раньше нагота служила синонимом детской невинности и чистоты первых людей (2:25), постольку теперь мучительное ощущение ее стало победным знаком грубой чувственности и греха (Рим. 6:12-14[88]; 7:4,8[89]; Кол. 3:5[90]). 'Внешнее око, — по глубокомысленному выражению Оригена, — открылось после того, как закрылось духовное'.

'и сшили смоковные листья и сделали себе опоясания...' Такова, по свидетельству Библии, была первая одежда человечества; и это стоит в полном согласии как с универсальной традицией древности, так и с историей человеческой культуры.

'И услышали голос Господа Бога, ходящего в раю...' Очевидно, здесь идет речь об одном из тех богоявлений, которыми характеризуется первобытная эпоха — время особенной близости и непосредственных сношений Бога с человеком. Что касается самого характера этого богоявления, то, судя по описанию, оно имело доступный внешним чувствам, следовательно, конкретный характер, что подтверждается также и всем последующим контекстом. В этом же, наконец, утверждают нас и аналогичные с данным, другие выражения Библии (Лев. 26:12[91]; Втор. 23:14-15[92]; 2 Цар. 5:24[93]; Исх. 9:23[94]; Иов. 37: 4-5[95]; Пс. 39:3[96] и др.).

'во время прохлады дня…' или, по более близкому к еврейскому тексту переводу, — 'в Веянии, в вечере дня'. Одни видят здесь указание на время богоявления — именно на вечернюю прохладу дня, другие — на образ его (Иов. 38:1[97]), т.е. на любвеобильную готовность Господа простить падших прародителей в случае их искреннего раскаяния.

'и скрылся...' Страх больной совести падших людей, утративших свою невинность и чистоту, настолько помрачил их умственные способности, что они думали было скрыться от Всевидящего и Вездесущего (Иер. 21:14[98]; Амос. 9:3[99]), ища в своем наивном ослеплении убежища от Него под листьями деревьев рая.

'Адам, где ты?' В этом вопросе отнюдь не обнаруживается неведение, а слышится лишь призыв божественной любви, обращенной к грешнику для его покаяния. По толкованию святого Амвросия, Бог спрашивает Адама не столько о том, в каком месте, сколько о том, в каком состоянии они находятся.

'голос Твой я услышал..., и убоялся... потому что я наг...' Вместо искреннего и чистосердечного раскаяния, Адам прибегает к ложным извинениям — самооправданию, чем, конечно, только усиливает тяжесть сей вины.

'не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил...' Божественное милосердие неизреченно: как бы идя навстречу ложной стыдливости и греховной косности человека, Бог сам предположительно называет его вину; последнему оставалось только, подобно блудному сыну евангельской притчи, из глубины сокрушенного сердца воскликнуть: 'я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим'. Но человек, по действию греха, оказался неспособным этим непосредственным покаянием восстать от своего падения.

'жена, которую Ты мне дал...' Вместо должного раскаяния Адам позволяет себе грубое самооправдание, в котором он дерзает даже как бы укорять самого Бога за дарование ему того, что