янсенистах и прочих, вообще о распространении самых странных психопатологических эпидемий, основанных иногда на концепциях грандиозных, но не соответствующих степени интеллектуальной культуры народа.
Так, анабаптисты в Мюнстере, Аппенцеле и Польше, а потом кальвинисты и янсенисты заявляли, что видят сонмы ангелов или демонов, сражающихся в облаках друг с другом; получают приказания убивать своих детей (мания убийства), воздерживаться от пищи по нескольку месяцев и прочее.
Вообще, при внимательном рассмотрении можно заметить, что всем великим революциям, даже чисто литературным, сопутствовали или предшествовали эпидемии помешательства. Так, эпоха немецкого Возрождения (1799–1833) сопровождалась, как известно, двумя бессмысленными движениями, из коих одному, не без основания называющемуся периодом бурь и борьбы{77}, предшествовало слепое поклонение Клопштоку и слепая ненависть к Виланду.
На это еще более справедливо по отношению к революциям религиозным. Проповедь христианства, например, была предшествуема и сопутствуема настоящей психической эпидемией религиозной мании, представительницами которой были секты Иуды Гавлонита и Тейды, из коих последняя обещала перейти посуху Иордан. А за несколько лет перед тем Самария была взволнована откровениями одного фанатика, обещавшего открыть место, в котором Моисей спрятал некоторые священные предметы. Начиная с 45 года до P. X. в Иерусалиме образовалась странная секта теологов-убийц, убивавших того, кто, по их мнению, нарушал закон.
«Личности, считавшие себя вдохновенными свыше, волновали народ и уводили его в пустыню, обещая показать при помощи знамений, что Бог скоро освободит свой народ. Римские власти тысячами истребляли последователей этих агитаторов. Один еврей, пришедший в Иерусалим из Египта (в 56 году до P. X.), привлек к себе чудесами 3 тысячи человек и 4 тысячи вышеупомянутых убийц на теологической почве. Из пустыни он привел их на Оливковую гору, чтобы видеть, как по слову его падут стены Иерусалима. Феликс, тогдашний прокуратор, уничтожил эту банду поголовно, а глава ее успел бежать и скрылся. Но как в больном организме припадки следуют одни за другими, так и в Иудее того времени народные движения не прекращались. Через несколько времени подобные банды, состоящие из фанатиков и воров, стали появляться беспрестанно, открыто возбуждая народ против Рима и угрожая смертью всем, не желающим подчиниться. Под этим предлогом они убивали богатых людей, грабили их имущество, жгли города и свирепствовали по всей Иудее, производя смятение, граничащее с сумасшествием».
Подобное же смятение предшествовало и сопровождало в России нигилистическое движение. За последнюю половину XIX столетия там сотнями и тысячами появлялись религиозные и политические сектанты, более или менее лишившиеся рассудка. Сакни говорит, что их было не менее 13 миллионов. К этому числу принадлежали, например, христовы воины или калики перехожие, не желавшие избирать себе места жительства на земле; хлысты, воплощавшие в себе Христа; немые аскеты, хранившие молчание и готовые скорее умереть, чем заговорить; немоляки, отрицавшие всякое духовенство; нигилисты, отрицавшее решительно все; штундисты, то есть коммунисты, убивавшие тело, чтобы спасти душу; шелопуты – социалистическая секта, поклонявшаяся Духу Святому, отрицавшая торговлю и всякий труд, кроме сельскохозяйственного; скопцы, уродовавшие себя во имя веры, и прочие.
«Точно будто народ ждал каких-то великих происшествий, – прибавляет Сакни, почти повторяя выражения Ренана, – только ожидание это выразилось в форме религиозных стремлений».
«Все, имеющие возможность близко наблюдать деревенский люд, – пишет Ругабин, – замечают теперь в народных массах глухое, смутное, но постоянно усиливающееся волнение».
«Ложные верования, – справедливо говорит Лебон, – и всяческие иллюзии служат главными факторами цивилизации. Все это бред, конечно, но бред могучий, без которого народы обойтись не могут. Во имя такого бреда воздвигались пирамиды и Египет в течение 5000 лет наполнялся гранитными громадами; во имя его же в Средние века европейские города украшались величественными зданиями. Не в погоне за истиной, а в погоне за иллюзиями человек утомлялся всего более; никогда не достигая химер, к которым стремился, он содействовал прогрессу, о котором и не помышлял, – совершенно также, как Колумб, поехавший искать Азию и открывший вместо того Америку».
15)
«Инстинкт человекоубийства, заложенный даже в ребенке, – пишет Андрель, – и часто достигающий необычайной силы во взрослом, под влиянием политических и религиозных страстей может проявиться эпидемически».
Свидетели избиений 1792 года утверждают, что на третий день убийцы совсем уже потеряли самообладание.
Вид крови порождает желание проливать ее в еще большем количестве. Человекоубийственный инстинкт, подобно огню, тлеющему под пеплом, готов вспыхнуть ярким пламенем при первом дуновении. В толпе достаточно малейшего повода для того, чтобы вся она сразу заразилась стремлением убивать. Бесформенный конгломерат разнородных человеческих личностей, по словам Флобера, долго наблюдавшего за стачками, так прочно цементируется собственными своими действиями, что превращается в однородную массу. Любопытствующая и мирно настроенная толпа превращается иногда в дикого зверя под влиянием слов оратора, которых она даже и не расслышала хорошенько.
«Человек, присоединившийся к такой толпе с самыми добрыми намерениями, – пишет Тэн, – способен вдруг проникнуться ее инстинктами и стать самым рьяным убийцей. Так, некто Грапэн, посланный для того, чтобы спасти от смерти двух арестантов, садится рядом с Мальяром и 63 часа сряду произносит смертные приговоры».
«Толпа, – говорит Максим дю Кан, по поводу Коммуны, – избивает бессознательно, только для того, чтобы убивать. Она перебьет и своих друзей вместе с врагами из одного только нетерпения убить поскорее. При расстреле заложников один коммунар, бросив ружье, стал хватать священников и бросать их к стене, у которой производилась экзекуция. Толпа аплодировала. Но когда один священник стал сопротивляться и упал на землю вместе с захватившим его коммунаром, то убийцы не вытерпели, дали залп и вместе со священником убили своего товарища».
Дело в том, что примитивные инстинкты убийства, воровства, сластолюбия и прочего, дремлющие в каждом индивидууме, пока он живет изолированно, и притом сдерживаемые воспитанием, вдруг просыпаются в нем при малейшем его возбуждении.
Преступник есть по самой природе своей импульсивный неврастеник, ненавидящий учреждения, которые мешают ему проявлять свои инстинкты, и потому вечный мятежник, только в бунтах видящий средство удовлетворять свои страсти, тем более что они тогда получают как бы всенародную санкцию.
Такие прирожденные преступники и по природе, и из выгоды всегда являются сторонниками всякого новаторства. Они ненавидят всякий существующий порядок за то только, что он сдерживает их и наказывает. Для них порядок этот, каков бы он ни был, должен казаться насильственным и несправедливым. Будучи импульсивнее всех прочих, они поэтому готовы становиться под всякое знамя, обещающее так или иначе разнуздать их инстинкты.
Это, впрочем, давно уже замечено. Еще Сократ говорит, что революции происходят, во-первых, благодаря непостоянству всего земного, а во-вторых, потому что в иные эпохи (которые он определял при помощи довольно неосновательных геометрических формул, как позднее Феррари) родится много порочных и совершенно неисправимых людей. Аристотель, передающий слова Сократа, прибавляет: «Это правда, потому что действительно существуют люди, неспособные быть добродетельными и образованными. Но почему, – спрашивает он далее, – революции случаются и в странах прекрасно управляемых?»
Среди анархистов, бунтовавших в Лондоне, в 1888 году один очевидец заметил много татуированных, то есть прирожденных преступников. «На тыльных поверхностях их рук или на предплечье, под грязным рукавом можно было видеть нататуированные сердца, черепа, скрещенные кости, якоря и даже кружевные узоры, накалывание которых очень мучительно. Некоторые не пощадили даже своих лиц: на лбу одного я видел нататуированный лавровый венок, а на лбу другого слова
«На пятьдесят политических арестантов, – пишет Готье, – принадлежащих к среднему – если не к высшему – классу рабочих такого большого города, как Лион, по крайней мере полдюжины чувствуют себя в тюрьме как дома и сближаются больше с уголовными арестантами, от которых заимствуют и нравы, и манеры, и язык, и противоестественные аппетиты – вообще всю их дикость и злобу. Я здесь говорю, конечно, не о тех, которых полиция захватила по ошибке, и не о тех, которые еще прежде побывали в тюрьме и успели с ней свыкнуться».
В истории мы встречаем множество примеров совмещения политической преступности с врожденной, причем то политические страсти преобладают над преступным инстинктом, то наоборот.
Консерватор Помпей, например, защитник Сената, имеет на своей стороне всех честных людей – Катона, Брута, Цицерона, тогда как сторонниками Цезаря являются: грязный пьяница Антоний, банкрот Курион, сумасшедший Клелий, Доллабелла, уморивший свою жену, и, наконец,
