для споров с сатаной о литургии. Проповедуя в виттенбергской церкви, он только что успел произнести одну фразу из «Послания к римлянам»: «Да живет праведник верою», как почувствовал, что она проникла в его душу, и потом часто слышалась, иногда даже в виде грома, как во время восхождения его по Святой Лестнице (
Лойола, придя в отчаяние от успехов Реформации, задумывает свой знаменитый орден, причем начинает слышать божественные голоса и сама Пресвятая Дева Мария лично помогает ему в деле.
Савонарола тоже, еще в молодости, имел видение, убедившее его в том, что он призван возродить греховный мир. Во время разговора с одной монашенкой он увидел, как небо вдруг разверзлось и оттуда послышался голос, повелевающий ему заявить народу о страданиях Церкви.
Кроме того, перед ним иногда проносились апокалипсические видения. Так, в 1492 году, проповедуя в Авьенте, он увидел в воздухе меч, обращенный острием к земле и имеющий на себе надпись:
Савонарола очень был занят разгадыванием своих снов и определением, который из них послан Богом и который – дьяволом, причем ему никогда не приходило в голову, что он ошибается. В одной из его книг сказано, что подделывать из себя пророка значило бы выставлять Бога обманщиком. «Но не можешь ли ты сам ошибиться? – продолжает он разубеждать. – Нет, не могу, потому что поклоняюсь Богу, стремлюсь идти по его следам, и не может же быть, чтобы Бог меня обманывал».
А между тем с непоследовательностью, свойственной сумасшедшим, незадолго до того он писал: «Я не пророк и не сын пророка: ваши грехи делают меня пророком против воли».
Виллари, подобно большинству историков незнакомый с психологией и считающий ее не важной, весьма справедливо замечает, однако же, по поводу Савонаролы: «Странно видеть, как человек, давший Флоренции одну из лучших форм республики, повелевавший замечательным философам, гордится тем, что слышит голоса с неба и видит меч Господень!»
Мазаниелло, служившему у рыбного торговца, еще не было двадцати лет, как он, раздраженный высокомерием испанцев и пошлинами, разорявшими народ, задумал обновить свою родину. Он начал с того, что научил уличных мальчишек петь несколько фраз, легко запоминаемых и выражающих самые заветные желания народа:
Так, он лично выщипывал волосы с головы Караффы, замученного по его приказанию народом, и, не успев захватить герцога Маддалони, разрушил его дворец, выколол глаза на портрете его отца и отрезал голову собственному его портрету.
Затем он сжег все податные конторы и дома тех, кто обогащался податями; наказывал всякого, кто пробовал чем-нибудь попользоваться при этом разрушении, – два гражданина были казнены: один за кулек с овсом, а другой за салфетку.
Но в то же время он проявлял необыкновенные административные способности. Во-первых, организовал баррикады, воспользовавшись для этого помощью разбойников, но когда увидел, что последние, задумывая измену, не желают расставаться со своими лошадьми, то приказал всех их истребить. Во-вторых, запретил женщинам носить фижмы, а священникам – мантии, для того чтобы помешать разбойникам переодеваться. Затем вооружил женщин палками и горючими веществами для зажигания вражеских дворцов, наконец предложил отказаться от своей неограниченной власти в пользу народа. Но тут, вследствие ли крайней умственной усталости при врожденном расположении к душевной болезни, уже проявлявшейся, как мы видели, или вследствие понятного нежелания расстаться с абсолютной властью, Мазаниелло вдруг сдал, что называется. Человек, отказавшийся от больших денег и едва решившийся заменить свою матросскую рубашку великолепным мундиром, как раз во время чтения в церкви договора с народом сначала посылает требовать от вице- короля права производить в офицеры, потом начинает рвать свой шитый серебром мундир и требует, чтобы вице-король и архиепископ помогали ему в этом занятии. Вообще с этих пор он начинает вести себя как сумасшедший, одержимый манией величия, например: ударом ноги производит простых людей в рыцари; бегает с обнаженной саблей по улицам и ранит кое-кого; приказывает отрубить голову человеку, не выполнившему какого-то договора с одним из его сторонников; сначала секвестирует, а потом освобождает лошадей короля; требует, чтобы Караччиоло, не выскочивший при встрече с ним из экипажа, целовал его ноги; конфискует все имущество одного высокопоставленного чиновника, Поццо ди Леоне, якобы в вознаграждение за то, что поцеловал его внука; требует, чтобы вице-король приезжал к нему обедать; швыряет в море деньги и платит за то, чтобы их оттуда обратно доставали, и прочее.
Чем дальше, тем дело идет хуже. Мазаниелло грозит убить вице-короля; убивает ни за что ни про что весьма многих и, между прочим, своих сторонников; бросается в море и наконец доводит своих ближайших советников до того, что они принуждены его убить. И все это в течение двух недель со времени своего триумфа.
Кола ди Риенци, родившийся в 1313 году и происходивший из низкого звания, собственными усилиями достиг положения нотариуса и сделался археологом, когда брат его был убит в Риме тогдашними деспотами.
С этих пор, по словам анонима, с лица его не сходит саркастическая улыбка, а в сердце гнездится непреодолимое желание выполнить намерения, зародившиеся при размышлении о судьбах и несчастиях Рима.
В качестве нотариуса он делается покровителем вдов и сирот, причем принимает на себя курьезный титул их консула, подобный существовавшим в его время таким же титулам цеховых консулов.
В 1343 году после попытки бороться с Сенатом при помощи создания Совета тринадцати он был потом в качестве оратора в Авиньоне, где так живо описал бедствия Рима, что даже прелаты были тронуты и назначили его нотариусом городской палаты. Вернувшись в Рим, он стал исполнять эту должность, причем называл себя консулом уже не вдов и сирот, а Рима.
Однажды он публично оскорбил баронов и высших чиновников резким упреком в плохом управлении страной, за что получил пощечину от камергера дома Колонна. Это заставило Риенци на некоторое время быть сдержаннее, но вскоре он вновь начал преследовать пороки и недостатки тогдашнего высшего общества путем картин, карикатур и драматических представлений, в которых проявил свою страсть к символизму, столь характерному для мономанов. Атак как дураки и сумасшедшие служили тогда шутами для высокопоставленных людей, то и Риенци попал в число таковых. Его наперерыв приглашали развлекать общество и очень смеялись, когда он хвастал своими будущими успехами и обещал повесить того, обезглавить другого и прочее.
Но Риенци воспользовался ролью шута для того, чтобы мало- помалу возбуждать общественное мнение и подбирать себе сторонников, которых подговорил собраться на Авентинском холме в конце апреля.
На этом собрании, так же как и на следующем, состоявшемся ночью в церкви замка Святого Ангела, Риенци весьма красноречиво говорил о бедствиях родины и провел некоторые меры, действительно гениальные. Получив затем полномочие от этого народного парламента и приняв титул трибуна, он быстро восстановил в Риме спокойствие и водворил строгую дисциплину: запретил, например, игру в кости, незаконное сожительство и подделку съестных припасов, создал гражданскую милицию и мечтал даже сделать Рим политическим центром объединенной Италии.
К сожалению, мечта эта так и осталась мечтой, потому ли, что не пришло еще время для ее осуществления, или потому, что Риенци, в сущности, всегда был теоретиком, способным иметь гениальные идеи, но слишком нерешительным для проведения их на практике. Несмотря на это, он считал себя вдохновенным свыше и говорил, что руководствуется наитием Св. Духа. Опираясь на это наитие, он вмешивался даже в жизнь Церкви – издал, например, для всех обязательный закон о ежегодном говении под страхом конфискации трети имущества.
Сумасшествие его проявлялось, во-первых, в противоречиях, столь свойственных мономанам, а во-вторых – в символизме. Так, несмотря на свою религиозность, он вполне серьезно сравнивал себя с Иисусом Христом, потому что выступил в роли трибуна, когда ему исполнилось 33 года, а затем 15 августа короновался шестью символическими венцами из разных растений (миртовым, например, в знак своего уважения к науке; маковым – в знак того, что он может противостоять яду – опию, и прочими), к которым присоединил почему-то митру троянских (!) царей и серебряную корону.
Но если бы даже у нас не было других доказательств его сумасшествия, то одной графомании было бы для этого достаточно. После первого бегства Риенци в его помещении найдены были целые вороха начатых и недоконченных писем; несколько секретарей не успевали писать под его диктовку; множество курьеров
