машина, или так, чтобы машина поняла его. — Я — Дж. К. Каллингем, компаньон Квинта Горация Флэксмена по Рокет Хауз, в настоящее время являющегося исполнительным директором Мудрости Веков.

Он попытался обрисовать ситуацию, сложившуюся в издательском мире в данный момент, и предложил мозгу немедленно обратиться к написанию художественной литературы. Он коснулся вопроса анонимности, слегка затронул проблему программирования («традиционное издательское сотрудничество»), изложил привлекательные планы замены существующих гонораров и закончил несколькими красиво оформленными замечаниями о литературных традициях и о великом принципе разделении авторства в течение веков.

— Кажется, я сказал обо всем. Флэкси.

Маленький темноволосый издатель кивнул, правда, слегка конвульсивно.

Няня Бишоп подключила громкоговоритель к пустой розетке.

Довольно долго в комнате царила тишина. Флэксмен, не имея сил больше выносить это, хрипло спросил:

— Няня Бишоп, что-то не в порядке. Он там не умер? Может, динамик не работает?

— Работает, работает, работает, работает, — немедленно заявило яйцо. — Это все, что я когда-либо делал. Думать, думать, думать, думать, думать. Мне, ох-мое-ох-мое-ох-мое.

— Так он выражает вздох, — объяснила няня Бишоп. — У них есть громкоговорители, которые позволяют им издавать разные шумы и даже петь, но я подключаю их только по выходным и праздникам.

Последовал еще один отрезок неловкой тишины, а затем яйцо очень быстро заговорило:

— О, мистеры Флэксмен и Каллингем, ваше предложение — большая честь для нас, огромная честь, но она слишком велика для нас. Мы слишком долго не соприкасались с миром, чтобы учить вас, разумы, облеченные плотью, тому, как вы должны развлекаться, или предлагать подобные развлечения. Мы, тридцать бесплотных, сосуществуем в своем мирке, с нашими скромными занятиями и развлечениями. Этого нам достаточно. Так случилось, что сейчас я говорю за двадцать девять братьев и сестер так же, как и за себя. У нас никогда не возникало разногласий по этому вопросу за последние двадцать пять лет. Посему должен выразить вам свою благодарность, господа Каллингем и Флэксмен, самую сердечную благодарность, но ответ будет — нет. Нет, нет, нет, нет, нет.

Из-за того, что голос был неизменно монотонен, то ли насмешливым, то ли и тем и другим вместе, красноречивость яйца вывела Флэксмена из состояния робости, и он присоединился к своему компаньону, бомбардируя яйцо строгой логикой, заверениями, посулами, рассуждениями и прочим тому подобным. Даже Зейн Горт время от времени поддерживал их хорошо взвешенными фразами.

Молчавший Гаспар рассеянно двинулся по направлению к няне Бишоп и по пути шепнул роботу:

— Давай, Зейн. А я-то думал, что ты посчитаешь Ржавого уродом — нероботом, как ты говоришь. В конце концов, он просто неподвижная думающая машина, как еловомельница.

— Нет, — рассудительно прошептал робот в ответ. — Он слишком мал, чтобы заставить меня так думать о нем. Слишком скрю… я бы сказал, свернут. Кроме того, у него есть сознание, чего никогда не было у словомельниц. Нет, он не неробот и даже не проробот, он — как робот. Он человеческое существо, как вы. В ящике, конечно, но это не имеет большого значения. Вы ведь тоже в ящике из кожи.

— Да, но у меня есть дырки для глаз, — заметил Гаспар.

— Так же как и у Ржавого.

Флэксмен посмотрел на них и поднес палец к губам.

К тому времени Каллингем уже в который раз говорил о том, что мозги совершенно не должны заботиться об общей природе развлечений, которые они будут производить, и о том, что он, как директор и редактор, возьмет на себя всю полноту ответственности, а Флэксмен выражал весьма неискреннее мнение о той удивительной мудрости, которая должна была накопиться у мозгов за эти эпохи (его слово), и о желании уделить часть ее (в виде хороших книг) Солнечной системе недолго живущих, обремененных телом земляшек. Время от времени Ржавый защищал себя, увиливая и уклоняясь то так, то иначе, но не сдавал позиций.

В своем медленном дрейфе по направлению к няне Бишоп Гаспар прошел и мимо Охранника Джо, который, подцепив клочок пены на кончик карандаша, обсыпал ее клочками бумаги, чтобы не прилипала к совку. Гаспару вдруг показалось, что Флэксмен и Каллингем, судя по их поведению, были просто тупыми делягами, пытавшимися облапошить клиентов. В своих фантастических планах заставить двухсотлетние консервированные мозги писать душещипательные романчики для современных людей они выглядели безумными мечтателями, строящими песчаные замки высотой до неба.

Однако если издатели могут быть такими мечтателями, спрашивал себя Гаспар, то какими же мечтателями должны были быть древние писатели? Эта мысль ошеломляла так же, как открытие того, что твой прапрадед был Джеком Потрошителем.

Внимание Гаспара привлекло одно поразительное заявление Ржавого.

Закапсулированный мозг ни разу за все два столетия своего существования не прочел ни одной словомельничной книги.

Первой реакцией Гаспара был неописуемый ужас, как если бы Ржавый сказал ему, что его самого и его собратьев доводили до сумасшествия, систематически перекрывая кислород. Издатель отметил, что раньше он уклонялся от обязанностей исполнительного директора Мозгового Треста, и в то же время был склонен винить персонал нянь в злостном лишении своих подопечных самой элементарной литературной пищи.

На что няня Бишоп горячо заметила: «Никакой словодури» — было правилом заведения (о чем Флэксмену следовало бы знать!), определенным еще Дэниелем Цукертортом при его основании. Тридцать бестелесных умов должны были получать только чистейшую интеллектуальную и художественную пищу, а словодурь изобретатель расценил как заразнейший продукт. Может, некоторые смолотые книги и попадали сюда раньше по вине безответственных нянь, но в целом правило строго соблюдалось.

Ржавый подтвердил каждое слово и напомнил Флэксмену, что он и его товарищи были избраны Цукертортом за свою приверженность к искусству и философии и отвращение к наукам, особенно инженерным. Иногда у них появлялся странный интерес к смолотым книгам, схожий с любопытством философа к комиксам, но он никогда не был особенно большим, и правило «Никакой словодури» их не тяготило.

Тут вмешался Каллингем и заметил, что тот факт, что яйцеглавы не читали словодури, можно расценивать как большую удачу. Они смогут создать гораздо более свежую, естественную литературу, не будучи испорчены тем машинным чтивом, которое призваны заменить. Вместо того, чтобы посылать в Инкубатор полное собрание словомельничных сочинений, как предложил Флэксмен, нужно, наоборот, еще больше ужесточить правило «Никакой словодури», настаивал Каллингем.

Спор разгорался. Флэксмен и Каллингем приводили все более убедительные и слащавые аргументы.

Завершив свой дрейф, Гаспар наконец остановился возле няни Бишоп, которая, видя, что Ржавый заговорил достаточно бойко, ретировалась в дальний угол конторы. Здесь можно было шептаться, не мешая другим, и, к удовлетворению Гаспара, няня Бишоп вовсе не возражала против его приближения.

Гаспар легко убедил себя, что испытывает страсть к этой восхитительной, хотя и острой на язык девушке лишь затем, чтобы узнать, как она ему подходит, и выяснить размеры собственной увлеченности. Теперь с мелким лукавством, рожденным на почве сексуального желания, он пытался вкрасться в доверие к девушке, наполовину честно высказывая симпатию к ее подопечным мозгам в их нынешнем положении. Он довольно долго бормотал о чувстве одиночества мозгов, их рафинированных этических стандартах, непроходимой глупости издательского подхода, о литературном чванстве Каллингема и так далее, закончив словами: «Это просто ужасно, что их подвергают всему этому».