годен. <…> Так глупо жизнь проходит. <…> Пиши, моя радость! Твой
Книппер просила писать пьесу. Чехов просил писать ему длинные письма. Жена была главным адресатом его писем. Сестре он написал со дня отъезда из Москвы до ее приезда в Ялту 18 декабря на Рождество всего три письма, а она всего два. В одном из них рассказала, что Александр, будучи на Кавказе, заболел и две недели пролежал с воспалением легких: «Какой ужас, боже мой! Ведь он был там совсем один!» Волновало ли ее одиночество другого брата? О том, чтобы оставить гимназию и переехать в Ялту, теперь речь даже не заходила. Разговоры о самостоятельной жизни, возникшие в первые дни после женитьбы брата, тут же сошли на нет, едва стали известны его завещательные распоряжения, а сам он уверил мать и сестру, что «всё остается по-старому».
Действительно, всё осталось по-старому. Мария Павловна разделяла с Ольгой Леонардовной кров, общий круг знакомых, заказы у модной портнихи Ламановой, прогулки, юбилей, вечеринки. Чехов оплачивал московскую квартиру. Сестра распоряжалась, как и в предыдущие годы, банковскими счетами. Она держалась уверенно и спокойно. И теперь без восторгов смотрела на актерскую среду, хотя любила бывать среди них. Семейство Книппер почему-то стало ей казаться буржуазным, шумным и очень большим.
Может быть, дружные, жизнерадостные Книпперы раздражали Марию Павловну, невольно подчеркивая, что семьи Чеховых уже нет. Братья и сестра жили своей жизнью, почти не переписывались, редко виделись, даже живя в одном городе. Чехов знал о них мало, они о нем того меньше. Свое участие в жизни матери и брата Мария Павловна свела в это время к приездам в Ялту на Рождество, на Пасху и летом, то есть в каникулярное время. Знала ли она об ухудшившемся состоянии брата? Сам он ничего не сообщал. Видимо, полагал, что Книппер расскажет. Но никакого беспокойства сестра не выказала. Либо не знала, либо не придала значения услышанному от Ольги Леонардовны. Может быть, та показала ей письмо от 11 декабря, в котором Чехов успокоил жену: «Я тебя не жду на праздниках, да и не надо приезжать сюда, дусик мой. Занимайся своим делом, а пожить вместе еще успеем. Благословляю тебя, моя девочка. Будь покойна, будь здорова».
Могла ли жена, уже зная о кашле, компрессе, хотя бы на день-два вырваться в Ялту? Чехов получал репертуар Художественного театра и видел замены. Скорее всего, могла, не будь премьеры пьесы Немировича «В мечтах». Весь ноябрь шли репетиции. Пьеса не очень нравилась Книппер, ее раздражал Санин, ставивший эту пьесу вместе со Станиславским. И всё это на фоне какого-то общего недовольства в театре, о котором она рассказывала Чехову.
Почему Немирович решил поставить свою пьесу в своем театре? Довольно рискованный шаг. Было ли в этом что-то, связанное с отношениями между Чеховым и Немировичем, с успехом трех постановок по пьесам Чехова в Художественном театре?
Чехов с немногими был на «ты». Однако, судя по письмам, это обращение к Владимиру Ивановичу не повлекло такого интереса, какое ощущалось в дружеском чувстве Чехова к Короленко. Такого доверия, какое когда-то оживляло переписку с Сувориным. Такой непринужденности, какая окрашивала отношения Чехова с Потапенко. И даже тени нет той сердечной привязанности, какая была между Чеховым и Левитаном.
Немирович, будучи на два года старше Чехова, ощущал себя младшим, о чем написал в 1896 году («оттого ли, что чувствую себя перед тобой слишком маленьким и ты подавляешь меня своей талантливостью»). При этом в отношениях с другими Владимир Иванович, умный, наблюдательный, чуткий, умел держать ровный доброжелательный тон с оттенком уверенности, но не самоуверенности.
Не набиваясь в друзья, не ища откровенности, Немирович тем не менее не скрыл, что дружелюбная отчужденность Чехова задевала его. Он хотел бы объяснить ее скрытностью Чехова, за которой подозревал «дьявольское самолюбие». Но не менее самолюбиво вдруг спрашивал то ли себя, то ли Чехова: «А может быть, просто со мной скучно?»
Он, может быть, улавливал скрытую дистанцию, хотя и облеченную в самую корректную форму. Постановка «Чайки», «Дяди Вани», «Трех сестер», в каждую из которых Немирович вложил много времени, сил, наверно, могла их сблизить. Эти спектакли в каком-то смысле были их общими созданиями. Недаром Немирович подчеркивал, что успех «Чайки» — это вопрос его художественного самолюбия и вообще, для него «ставить пьесу все равно, что писать ее». Его телеграмма Чехову в день премьеры заканчивалась словами: «Я счастлив, как никогда не был при постановке собственных пьес».
Оказалось, что их отношения не менялись и дистанция не сокращалась. Будто что-то мешало. Может быть, то, что напоминало посягательство на работу Чехова, а это исключалось всегда. В январе 1899 года Немирович спрашивал «Что же ты не даешь разрешения на „Дядю Ваню“? И знаешь что? Непременно напиши новую пьесу нам. Да заранее поговори со мной, чтоб я мог жить ею вместе с тобой».
Видимо, он недостаточно знал характер и привычки Чехова — никогда и ни с кем не делиться замыслом, не читать фрагменты рукописей. Подобное — «заранее поговори», даже при самых благих побуждениях, — было невозможно. И, наверно, не осталось незамеченным. Как и нажим Немировича в связи с «Тремя сестрами»: «Ты должен написать, должен, должен!»; — «Возьми себя в руки и кончай пьесу. <…> Театр <…> начинает подозревать, — ты охладел к нему. Давай о себе сведения чаще».
Может быть, сближению мешало немаловажное обстоятельство. Трудности постановок и не столь очевидный, не с первого спектакля, успех «Дяди Вани» и «Трех сестер», Немирович объяснял «грехами» этих пьес. На его взгляд — это сценическая тягучесть в «Дяде Ване», психологическая неясность главного героя пьесы. А в «Трех сестрах» — не столь совершенная, как в «Чайке», художественная цельность, загромождающие подробности. Всё это, по рассказам Немировича, преодолевалось в процессе тщательного разбора пьесы с актерами и на репетициях. Он словно продолжал давать «уроки», как когда-то в связи с «Ивановым», «Лешим». Но теперь более радикальные — не то как «овладеть сценой», а как ради нее изменить свое сочинительство, то есть свою жизнь.
В апреле 1901 года он написал Чехову: «В конце концов, я остаюсь при решительном убеждении, что ты должен писать пьесы. Я иду очень далеко: бросить беллетристику ради пьес. Никогда ты так не развертывался, как на сцене. Но я дал бы один совет насчет
Владимир Иванович, может быть, на самом деле пошел «очень далеко», но, судя по переписке, ближе с Чеховым они не стали. Если не дальше…
Как бы то ни было, летом и осенью 1901 года переписка Чехова и Немировича свелась к нескольким письмам. Зато сам Владимир Иванович, его пьеса «В мечтах» и готовившийся спектакль без конца упоминались в письмах Чехова и Книппер и оказались камнем преткновения в отношениях мужа и жены. Еще до чтения на труппе Книппер заметила: «Интересно — послушаем. А право, страшно за Влад. Ив. Подумай, если пьеса не понравится; если сядет на мель — каково ему? <…> Конечно, трудно ему тягаться с Чеховым, Ибсеном, Гауптманом. Что-то будет!»
Первое ее впечатление от пьесы — «не пойму». Она переживала из-за автора, рассказывала мужу 30 августа: «Если бы ты видел, как он волновался вчера, т. е. Вл. Ив.!» Заметила, по ее выражению, «сухие физиономии» Мейерхольда и Роксановой во время чтения. Чехову, судя по просьбам к жене скорее прислать пьесу, тоже было интересно, что написал Немирович. Он прочел пьесу осенью, когда был в Москве, но от оценок воздержался.
В письмах Книппер рассказ о трудных репетициях пьесы «В мечтах» переплетался с рассказом о неблагополучии в театре. Она была на стороне Владимира Ивановича: «Ничего не налаживается, и он нервит. <…> Жалко мне Немировича. Вообще как-то тяжело в театре». Верная ученица, еще в училище выделенная учителем, Книппер поддерживала его. Согласилась на роль, хотя нашла ее «пустопорожней». Эта роль в конце концов досталась Лилиной. Книппер взялась за другую, по ее словам, «внешнюю, эпизодическую», всего в несколько реплик, от которой, наверно, могла отказаться.
В том, что не получилось вырваться в Ялту ни в ноябре, ни в декабре, Книппер винила не его, а кого-то другого, кого не называла, или ссылалась на обстоятельства. Она писала 30 ноября: «Немирович хотел бы очень, но ведь не от него зависит. Перед праздниками публика туго ходит в театр, и потому надо ставить хлебные пьесы». И, наконец, подвела черту: «Мне больно писать тебе, что надежда на мой приезд плоха. Если „Мечты“ пойдут 18 или 19-го, то ясно, что пьесу эту зарядят часто на первых порах. Влад. Ив.
