безобидно нас развлекал.

Вы позволите — позволите ли вы, грошовые хлюпалки? Что ж, девчонки навсегда останутся девчонками. Даже Адам совершил первородный грех из–за сущего пустяка… О, если вы будете так сосать, я просто с ума сойду… Перестаньте, ради бога! Вот вам песня.

Ну вот, а теперь оставьте меня в покое, и я продолжу рассказ Архиепископа.

Почему столь сладкие деньки не могут длиться вечно? Ах, Джимсон! О, божественный маэстро со своей оперой Оранж–Пико! При страстной мысли о твоем дорогом говносборнике мои кальсоны по– прежнему заливает сливочный эликсир бессмертия. Но все кончилось, причем трагично. Беспечный юнец слишком близко подпустил к себе С…и Б…с, и ее дыхание сгубило его (что случилось бы с любым другим существом, стоящим на эволюционной лестнице чуть выше Л…и или Г…са, а уж они–то защищены своим беспробудным пьянством). С разбитым сердцем и ментулой, повисшей, точно плакучая ива (хоть она больше и не плакала), покидал я то, что осталось от Стиви. Я даже попробовал расквитаться с воровкой Смертью! Набросился на любимый труп и содомил его денно и нощно. К тому времени я уже возмужал и полностью превзошел свою же ребяческую возню с королевской соусницей распущенной правительницы Э…да. По мере разложения (а вонь была ужасная, поскольку заквасочка С…и пропитала всю его тушу), я бешено забивал свой гузнотер в появляющиеся дырки, словно в безумной надежде запрудить рокочущую реку проклятой пагубы и погибели. Больше недели я и впрямь прилагал для этого все силы. Пациент в действительности набрал вес. Но время — всегда на стороне выносливых. На вторую неделю я с трудом сохранял горизонтальное положение, на третью он неуклонно сдавал позиции, на четвертую — рассыпался подо мной на куски, а на пятую я прилежно и добросовестно пердолил эти куски один за другим, но все — без толку. Пользуясь бессмертными словами По, Стивен Джимсон превратился в полужидкую, отвратительную, гниющую массу[42]. Даже не думай, будто мое чувство было ослаблено столь ничтожным обстоятельством! Нет, уверяю тебя! Клянусь на сей священной реликвии, — он достал кусок Истинной Закидушки с трипперной каплей святой Магдалины и благоговейно облобызал его, — что на этом возлюбленном теле не осталось ни пяди, которую по–хорошему еще можно было бы раздербанить. Пока эта масса сохраняла хоть какую–то вязкость, я драл ее не по–детски. Но вскоре она застыла, и я поневоле отступил. Однако моя любовь к родному Стиви была так велика, что я пропорол дырку в его надгробной плите и целых полгода ни на миг не покидал этого освященного клочка земли. Тем не менее, мое духовное начальство вскоре вставило мне палку в колеса. Я оставался бы на могиле и поныне, если бы мне не напомнили, что меня ждет великая карьера и что негоже для мужчины — тем паче христианина! — допускать, чтобы личная скорбь, как бы глубока она ни была, затмевала наш долг пред этой прекрасной жизнью. Тщетно возражал я, что для меня не осталось в мире никакой красоты, а единственный мой долг — перед мертвым возлюбленным. Но иезуит был хитер. Во имя этого долга, — настаивал он, — ты не можешь извлечь свою медную палицу из мемориального камня, но если ты ее не вытащишь, я непременно отрублю ее, причем сию же минуту, черт возьми! Я не собираюсь торчать здесь целый день: у меня дома петличка заждалась моего букетика. Только не так блядски быстро, мистер, прошу вас! — взмолился я. — Ведь у каждой медали есть две стороны. Отрубите, если сможете! Он тотчас поднял меч и нанес яростный удар у самого корня моей кропильницы, однако оружие переломилось. О нет, я вовсе не хвастаюсь твердостью своего бессрочного арендатора! Напомню тебе следующий научно доказанный факт (см. исследования Герберта Джэксона): если пустить струю воды с достаточной скоростью, она станет прочной, словно сталь. Все эти месяцы непрерывной содомии без отдыха или передышки я практически не сбавлял своего трахального темпа. Но по–настоящему велик лишь тот, кто в победный час навязывает разумные условия перемирия, а вовсе не тот, кто оскорбляет и доводит до отчаяния противника, возможно, уже готового пойти на обоюдовыгодный компромисс.