— Секрет Лейлиной любви ко мне, — сказал добрый старичок, вынимая свою взмокшую неваляшку из шестимесячного козленка, испорченного зондом, и вставляя ее в еще теплые внутренности мертворожденного младенца, — кроется в ее пристрастии к быстрым и точным повторам любовного акта. Именно это я способен был ей обеспечить, как ты можешь судить по моему предыдущему рассказу, и мы жили в полной гармонии. Каждый месяц, когда у нее наступали регулы, я с особым вожделением упивался кровавой трясиной ее самого ценного телесного органа. Я мог бы днями валяться, взгромоздив ее бессловесную обжору на свой аристократический нос, и пережевывать тягучую, вязкую, клейкую слизь, которая вытекала из ее кровоточащих причинных частей. Вкус не поддается описанию — ты должен попробовать сам, чтобы оценить его по достоинству, ибо он превыше всяких похвал. (Ах, пройдоха! Я вижу, ты уже готов!)

Часы пролетали незаметно за этим восхитительным занятием, причем сама она лизала мой хвост огромным языком (таким большим, что она могла даже облизать себе нос) и теребя пальцами мои сливочные сырки. Время от времени она отрывала язык от моей любовной стрелы и запускала его в мою коричневую, морщинистую вонялку, наполняя меня приятнейшими ощущениями. Для разнообразия мы иногда составляли зверушку с двумя спинами, и я закачивал гадкую мужскую грязцу в ее вместительное молочное ведро или не менее гостеприимный навозоразбрасыватель.

Порой я подцеплял дьявольский трипак. Мой незадачливый жоподер скручивался в трубочку и начинал напоминать, скорее, рога Ovis Poli[44], нежели обычную отмычку спокойного и порядочного духовного лица. Но даже сама стриктура принесла свою пользу. Задержка семяизвержения, в котором состоит все Искусство и Таинство жанжаренья и пердоленья, значительно облегчилась благодаря естественному сужению уретры: когда я кончал, это больше походило на извержение Мон–Пеле[45], чем на убогую поповскую поллюцию средь мясного рынка. Мало того, едкий сок нездоровых выделений возбуждал потрепанную сливную трубу моей задорной Флиртины Всем–дам гораздо сильнее, нежели обычный младенческий супчик. Ее оргазм напоминал корчи мужика в белой горячке, подыхающего от стрихнина, столбняка и укуса гремучей змеи одновременно, а не облегчение простодушной, хотя и резвожопой христианочки, трущейся нямкой о больное горло священнослужителя.

С подлинным искусством оттягивала она заключительный взрыв до последнего момента, а затем, с воплем, который едва сдерживался моим гландоскребом в ее заплесневелом хлебале, извергала многоразличные секреции: блевотину, затхлую и тухлую кончину, говно, предваряемое сумерками пердящих богов, и всем прочим в одном экстатическом выбросе, рассчитанном на то, чтобы околдовать мир возвышенной жопоженственностью. Тем самым она получала физиологическое облечение, которое представляется нашим современным научным философам излишним оправданием игры в ножички.

Все это напоминало, скорее, Войну миров, нежели приземленный перепихон передка знатной дамы, ушедшей в загул.

Впрочем, она была не только выдающимся андрогином, но и превосходным флагеллантом: даже если бы это было не так, я все равно упомянул бы, во–первых, из уважения к даме (разве джентльмен пожелает останавливаться на недостатках безупречной во всех других отношениях особы?), а во–вторых, чтобы английские дворянчики не расхотели покупать твою книжку — точь–в–точь как английская община Парижа осталась бы равнодушной к его чарам, не водись там содомии.

Итак, вот краткое описание эротической сцены данного характера, в старом испытанном стиле Мэри Уилсон.

Для начала вскользь упомянем прекрасную модистку, слывшую строгой, но в действительности весьма похотливую, и двенадцатилетнюю девочку с совершенно безволосой щелкой, слывшую похотливой, но в действительности весьма строгую, а также ее школьную учительницу — тридцатилетнюю женщину с жопенью что твой паровой каток, пизденью что твой сланцевый карьер, и клиторищем что твой лорд Пенрин (по слухам, он простоял целых семь лет, невзирая на требования рабочего[46]). Девочку они положили в неудобном положении на стул, и мы с Лейлой с пугающей похотью в глазах стали наблюдать за этим сладострастным зрелищем. Затем учительница обратилась к маленькой жертве с такими словами: Ну что, нахальная сучка, хочешь? Хочешь? Возбужденная до безумия этой эротической фразой, она неистово задрала свои нижние юбки и обнажила великолепную розу. Петушок, кудахтавший, точно курочка, откладывал туда яичко всякий раз, когда она об этом подумывала, что случалось около 67 854–х раз в минуту. Она схватила розгу и ударила девочку по з.дн.це. О–го–го, как здорово! Да! — почти завопила она, подкрепляя каждое слово жестоким ударом, который (уж так она распалилась) чаще всего попадал точно в цель, а страдалица напрасно молила о пощаде и обещала больше никогда так не делать. — Тварь! Я буду сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь — сечь, да, сечь — сечь — сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь сечь тебя, пока не хлынет кровь! Утомившись, она подрочила и ушла, предоставив уже кровоточащую попку девочки модистке, которая вставила одной рукой пиздотык в свою лавочку, а другой схватила страшное орудие пытки. Ах, какая попка! — воскликнула она. — Как приятно ее пороть! Какой славный задок! Я должна — хочу — могу — буду — могла бы, хотела бы, должна была бы сечь ее. Она одно временно исчерпала запас вспомогательных глаголов и ресурсы вспомогательного пиздотыка (купленного во Вспомогательных товарах), и отброшенный годмише праздно упал на пол. Позвольте мне, мадам! — сказал я, впервые выступив вперед. Благодарю вас, святой отец! — ответила она, и я просунул свою папистскую грушу в ее фруктовую корзину. Тогда модистка принялась за дело, и розга блеснула в воздухе.