заняты, главным…

— Честные свидетели тоже нужны.

— Нужны, — серьезно уже согласился тот. — Значит, без протокола все-таки?

— Без галстуков. Чтоб не затянули их ненароком…

Понятливым оказался Желяев, что и ожидать следовало, с лету ловил все и даже забрасывал вопросы в те предположения базановские, в каких тот не вполне уверен был и потому умолчал о них. Об остальном же рассказал почти все, с усатого начиная.

— Как видите, факта прямого ни одного, что тут протоколировать? Но этого-то вам вряд ли кто расскажет, разве что мути нагонят.

— Похоже, что так… — раздумчиво покивал Желяев лысеющей с темени головой; и добавил, проговорил твердо уже: — Значит, вероятность реванша очень велика. Иначе не пошли бы на такое.

— Надо ж, вы и словцо мое употребили: реванш… Высока. Потому, честно говоря, и пришел к вам. Может, раскрутите дело, а заодно и реваншистов остановите…

— Но это если по вашей версии. А у меня ведь может и своя быть… Разрешите, в случае чего, иметь? — с усмешкой глянул следователь на Ивана; паузу сделал понятную, ответа не требующую, и неожиданно спросил: — Жалко вам его, Воротынцева?

— Жалею, очень. Сказать, что порядочный, — всего не знаю, не скажу. Но упорядоченный, с идеей, да хоть по газете судить можете, держал же, позволял. Думающий был человек, на голову выше окруженья своего…

— В каковую и стрельнули, — вздохнул Желяев, поднялся с покряхтываньем, не по летам грузен был. — Выровняли. Нет, все это ценно весьма, спасибо. Если что проявится еще — звоните, прошу. — И с другим вздохом сказал: — Дожили, большой ложкой расхлебываем теперь. Эка угораздило нас — допустить, чтобы все дерьмо человеческое наверх выплыло, командовать взялось всем… Но это не для газеты я, само собой, а то еще пропишете… С вас станется, с журналюг.

— Взаимно и у меня просьба: фамилию мою — нигде и ни в каком контексте. Газете трудно теперь, сами видите.

— А кому легко?..

Но как моментально понял Желяев высокую вероятность реванша! И глянул на часы: нельзя исключить даже, что он в действии уже… Неужто не постыдятся, не предадут земле сначала? Не должны, это было б совсем уж вызывающим; и ему, и газете крайне нужны те два-три дня, чтобы следователь успел потаскать их на допросы как свидетелей, остудить, заставить осторожничать — Мизгиря первого, сразу, о чем и попросил особо Желяева…

Ждать долго пришлось, он даже позвонил Народецкому, благо повод — соболезнование — не надо искать; но та же сотрудница, баба тертая, отвечала, что пока не вернулся шеф: «Видно, ищет для нас работы побольше…» Смела баба, ничего не скажешь, да как бы не нарваться ей на дядю, а того хуже, на тетю серьезную… От скуки жизни шуткует, от тягомотины ее, юридической в том числе. И молодой начальник ее из тех, пожалуй, кто некую иронию всегда вызывает у бывалых людей, вольную или невольную.

Да и в самом деле, если задержался, так ведь не на заседание же только поехал шеф ее в новое здание-стекляшку концерна — куда уже готовился, кстати, переехать со службой своей.

И звонок наконец: «Подойдет к вам сейчас, Иван Егорович, практикантка моя — с некрологом и фото. Кстати, и в другие газеты пошлем тоже. Если что не так, то позволительно подредактировать как-то… э-э… приукрасить, что ли. На ваше отдаем усмотрение, профессионализм». — «Ну, профессионалы — это в похоронном бюро… Что долго так на заседании? Или уж решали чего?» — «Да, представьте себе. Ибо без руководства риски, сами понимаете, весьма увеличиваются, и только здоровая преемственность может спасти от случайностей рынка, от смуты управленческой, дезорганизации… Да, избрали председателя — чтобы умерить, как очень емко выразился Владимир Георгиевич, известную разноголосицу в правлении, могущую привести даже и к распаду концерна; и вообще, весьма даже убедительно выступил…» — «И — кого?» — «Заботника финансов наших, хорошо известного вам Виталия Сигизмундыча Рябоко-быляку, он же и управляющий банком… нет, вполне-таки равновесная фигура, я бы сказал — равноудаленная от наших русских крайностей, какие, согласитесь, чреваты…»

Впору было шваркнуть трубку… или — трубкой? Нет, пусть выболтается; в любом случае связь с ним нельзя рвать, терять. Опередили опять, и в этом не то что чувствовалась, но впрямую явлена была хватка парадоксалиста записного, а на деле… Кто на деле, вот вопрос — который скоро, похоже, станет уже несущественным для него, для его — именно — газеты и дела самого, каких попросту не будет.

«И как вы расцениваете, Слава, мои шансы остаться в газете — после всего, нашего? — спросил он уже из холодного любопытства — скорее трубку спросил, чем вчерашнего конфидента. — Есть они вообще?» — «Почему же нет? Да, соразмерять, соотносить свои интересы с интересами других, идти на взаимоприемлемый компромисс всегда труднее, чем просто разодраться, на это-то ума не надо… Почему не сходить к Сигизмундычу, человек он вполне толерантный и, думаю, может смягчить некоторые недоразуменья ваши с Владимиром Георгичем, заодно и посоветовать относительно курса газеты. Но — здравый смысл прежде всего, здравое подчинение силе, если хотите, от нас не зависящей…»

Пристроиться малый успел и даже того не скрывает, а вот встроится ли — это старуха жизнь надвое сказала-развела, злопамятен Владимир Георгиевич Мизгирь. И уж кому не ждать пощады, так это ему, Базанову. «Ну, сила — это еще не признак правоты… — Кому ты это говоришь, зачем? Вот уж где слово бесполезней, чем если бы ты сказал его бомжу распоследнему, несчастному, тот хоть правду о себе знает. А эти — не знают, вполне-таки цивилизационные выродки. — Впрочем, не обращайте внимания, Слава, это я так… морализаторствую, привычка такая, дурная». «А вот с вредными привычками действительно пора бы кончать: и курите столько, и… Фронда еще имеет смысл, когда народ к ней готов, — а если он, извините, безмолвствует? — Он явно щегольнул словцом этим, оправданьем излюбленным диванных лежней… а уже и порассохлись, скрипели советского производства диваны — на чем далее будут лежать, эстрадный обезьянник в ящике мутными глазами разглядывая, мартышек рекламных и мартынов? — Нет, надо и газете меняться, к реальности ближе быть…» «В грязи ее распластаться?» — «Метафоры у вас, однако… Сходите, это и будет шансом. Их надо ковать, шансы». «Подумаем»… — отделался неопределенностью он, разговаривать было не о чем.

Или все же сходить? Без газеты что твои убеждения, взгляды-предпочтенья, да и гордынка, Сечовиком примеченная, куда ты с ними тогда пойдешь? А ведь и некуда в паскудной этой реальности…

Что ж, подумать и в самом деле надо было, а там уж как обстановка покажет.

И позвонил Желяеву, все-то у нас нитками телефонных проводов шито наспех, оттого и расползается подчас, это ведь не глаза в глаза. Доложил через силу, без предисловий: «Свершился уже реванш…» «Во как!.. По сценарию, который вы предполагали?» — «Да, только суток на трое раньше. Спешат же, что-то вроде контрольного выстрела, чтоб уж с гарантией. На шоке сыграли, наверняка…» «Так-так… Скоренько. А я еще и повестки не все расписал-разослал. Придется туда наведаться самому… Что, безработица светит? Я бы вас и в помощники взял, пожалуй, так ведь не позволят же… — Шутка невеселая у него получилась, да и жестковатая. — Коли так, то надо будет вплотную заняться, с пристрастием…»

Похороны назначены были на третий день, как оно и положено обычаем. Накануне заезжал Алексей и, узнав обо всем, терпеливо монологи его выдержав, мотнул хмуро головой, словно морок услышанного сбрасывая с себя, сказал:

— Круто взялись… Говорил тебе про карлу этого?! Говорил. — Встал, по его жилищу-обиталищу прошелся, оглядывая все с плохо скрытым пренебреженьем, здесь был он впервые. — Ну, хочешь — агрономом к себе возьму, на вакансию семеновода… сеялку от веялки отличаешь еще?

Шутники нашлись на его голову.

А Поселянин перед картиной постоял, вглядываясь, она ему еще с первого раза понравилась, на