встретимся узким кругом и наметим весьма существенные подвижки к нашему лучшему будущему. Мы ведь желаем и умеем делать лучшее, не так ли?..»

Впору было сказать: дай-то бог. Дай и этому, в совсем-то узенькой прослойке, оптимизму игровому, почти игрушечному, что-то все-таки делающих людей — пусть, выигрывая в частном, проигрывают невольно и, сдается, необратимо в общем. Но и никакой бог или сам сатана не даст, если люди-человеки не хотят брать.

Нет, нечасто приходилось ему в таком спокойствии просыпаться, день начинать — со свободой дела впереди.)

Правда, была в нем, дне наступившем, и своя струнка напряга: неизбежная — не сегодня, так завтра — разборка с благодетелем-поручителем бывшим и с клиентелой его, мало сказать — неприятная. Но, в конце концов, не он все эти сети плел, и если они сами в них подзапутались, то пусть, как говорится, и платят по счетам. Спроси его, Базанова, хотел бы ли он этого окончательного выяснения отношений, — и он отказался бы, пожалуй, разве что со связью этой постельной покончить, не видеться, хватит с него этакого искусствоведенья. Остальное же все в какой-то день-другой стало уже прошлым, потеряло всякое значенье, считай, и лишь бы не мешало, даже и Левин тот же не опасен теперь, комплексом вины ли, промахов ли своих повязанный… уж навряд ли вины, но осмелится на что-нибудь подобное нескоро, трусоват же.

А с Владимиром Георгиевичем Мизгирем он и молчанием обошелся бы, согласным обоюдным умолчаньем всего, что произошло и чего уже не вернуть и не исправить, дело важнее. Но вот в то, что на это согласится сам Мизгирь, поверить было трудно, даже если тот, может, и смолчит поначалу. Пойдя на вражду открытую, такие прежде скрытные не останавливаются ни перед чем уже, и словесного-то раздрая, как самое малое, не избежать. К такому готов он, Иван, и хорошо, кабы этим все и закончилось. Но вот в подобном он совсем не уверен: если такие идут в открытую, значит, есть у них на то основание, сила за ними. И Сила, по всему, нешуточная, московская, слишком что-то памятна та сшибка, тот вызов Воротынцеву, которому он стал невольным, да нет — по воле Мизгиря свидетелем…

Ладно, все это можно было пока отодвинуть. Большая передышка дана, и надо использовать ее для работы — тем более что всех иных хлопот семейной бытовухи он теперь попросту лишен.

И не выходил еще что-то из памяти вчерашний сон дневной, нет-нет да и всплывал… куда он, в самом деле, зачем подымался по тем шатким подмосткам сновиденья? И что гнало его так упорно вверх, вопреки страху и, кажется даже, самому желанию? Но и была же какая-то тяга ввысь, внутренняя и ему неподвластная, наоборот — властная над ним. И он вроде бы помнит смутно ее — как нежелание или даже запрет быть, оставаться внизу… Да, можно было б счесть это натянутой метафорой самосовершенствования личного, если бы он хоть отчасти, хоть когда-нибудь ставил нечто подобное перед собой как задачу, цель умозрительную; так нет же, на ум если и приходило, то отклонялось именно как слишком отвлеченное, к делу жизни относящееся как пустое теоретизирование… нет, не до того, остаться бы человеком, не сорваться.

И вспомнил, а вернее, попытался точнее припомнить у какого-то философа вычитанное: человек, дескать, это не только и не столько существо как таковое, сколько непрестанное усилие быть человеком… Так? Что-то вроде этого. Остаться, и это, сдается, более чем достаточное для нынешнего деграданса условие, не до жиру. Ну да, вверх не по лестнице, нет — изо всех сил по эскалатору, едущему вниз. Самое для нас.

Но что сон этот, сны малодушные наши? Мешанина из тревог и страхов вполне нещадной яви, из ущемленности всеми в свете комплексами души твоей, беспомощности ее изначальной перед стихиями и вовне, и в ней самой, спятить готовой от собственных же противоречий, — не так разве? Вещие же сны, из подкорки головной, из подсознания, Сечовиком воспетого, наверняка бывают тоже — так она и у животных есть, интуиция, и что с того? И даже у Левина вот вполне предполагается, с безучастным лицом черкающего сейчас в блокноте наметки на два номера вперед, которые предлагают собравшиеся на планерке соратники такой малой, всего-то в восемь штыков, рати; впрочем, этому-то о происходящем и прямого знания хватает, судя по всему, есть от кого знать…

— У меня тут кое-какого материалу поднакопилось, — подал голос и Ермолин, — по Комитету госбезопасности семидесятых, ну и лет перестроечных. Намутили такого, что и…

— Врагов не надо? — Это Михаил Никифорович зорко глядел, следил за разговором, в сторонке сидевший, как всегда, наособицу. — Да с человекоподобными этими андроповыми крах обеспечен был нам, к тому велось!

— …что и сами подзапутались, как кажется, себя самих переиграли. А где-то и снюхались с коллегами забугорными, джокерами стали в ихней игре… да, любую здешнюю карту били. Ну и загребли банк настоящие-то игроки.

— Пиши, — согласился, сумрачно кивнул ему Иван. — Тайна сия велика есть, но начинать-то расковыривать когда-нибудь надо ее. Как в тумане каком живем-ходим — из чужих тайн, в двух шагах ни хрена не видим…

— А уже написана, считай.

— Ну так покажешь. Оговорку не забудь — в отношении гэбэшников наших, провинциальных. Они-то служаки, исполнители слова и дела государева — честные, можно сказать… о вчерашних, по крайней мере. Злить их ни к чему, и без того хватает доброжелателей… — И вспомнил о «жучке», здесь найденном, со слов Мизгиря, впрочем, что уже под сомнение теперь подпадало. Да и зли не зли, а будет приказано — вас и без злости изведут, даже с известной симпатией — как своих вроде бы государственников же… — Вот что, Михаил Никифорыч, вы ж многих из нынешнего аппарата губернского знаете. Покопайтесь-ка в списках, посчитайте, кто из них в обкоме и облисполкоме раньше служил, желательно даже до низших чинов, с фамилиями и должностями — и тогда, и сейчас. Любопытная картинка, верней — статистика должна получиться, а там подумаем, как ее оформить…

— Можно, хотя… Кто мне их даст, списки эти, с нашей-то репутацией? — усомнился первым же Сечовик, сдвинул озадаченно серые бровки. — Повыспрашиваю знакомцев, само собой, но…

— Я достану, — неожиданно для всех, для Базанова вдвойне, вызвался Левин, близко посаженные темные глаза его смотрели уверенно, даже как будто с превосходством неким. — Есть каналец один, попробую.

— Доставай, — с долей благосклонности кивнул ему Иван; что ж, послужи еще малость, пес, но пинка тебе не миновать. А то какая-то дикая смесь, смазь воцарилась — нашей всезабывчивости бездумной, пародии на всепрощенье, с их безнаказанностью… нет, все подсчитывать надо, счета копить. — Как с тиражом вчера, с вывозкой не подвел?

Знал вечером уже от Федора Палыча, конечно, но почему б еще раз не спросить?

— Всё-всё… без звука отдали, уладил, — несколько торопливей, чем надо, угодливей даже закивал ответсекретарь. Вот так, псина, знай место свое.

Ждал опять обещанного звонка от Народецкого, от самого ли хозяина, но все было тихо, с непривычным каким-то спокойствием и в редакции тоже. Наутро собрал пятиминутку для того лишь, чтобы сдали готовые материалы, принес статью свою и Ермолин, небезынтересное предстояло чтение: где накопал, что? И уже отпуская всех, заметил, как бледен отчего-то и нервен Левин, даже и стоячие какие-то, непроницаемые обычно глаза его то и дело косят в сторону, словно оглянуться все время хочет… Психический срыв — после всего, что ему шеф наверняка разобъяснил? Возможно, хотя всех-то проколов своих ни тот ни другой знать не могут, надеясь… ну, на что, в самом деле, надеясь? На тайны свои в этом продуваемом насквозь информационными сквозняками вертепе человеческом, где случайность никак уж не меньше законов правит? Не хуже и не лучше, вернее сказать, обрекая все и всех на неизвестность — благую ли, проклятую? А разберись поди.

Но где откопал он это, Ермолин-Яремник, и как? Оказывалось в совсем-то недавней, донельзя мутной нашей истории, что после проведения в восемьдесят четвертом общих учений Варшавского договора сразу,