своё повернуть хотят, знаем. — К неучтивости разве своей.
— Стоп-стоп! — не понравилась бабья блажь и Мизгирю; и вздел пузатую бутылку, требовательно повёл глазами. — Цирлих-манирлих этот, этикет долбаный… и откуда минор и зачем?! А где непосредственность, какую мы больше всего в женщине ценим? Да, мужчины напряжены, бывает, — ну так смягчайте, всяко! К простоте жизни поворачивайте хоть иногда, вам это проще, к радостям её, пусть и сомнительным… Есть же чудная такая фамилия — Наливайко, с сопливого детства её помню и всё дывлюсь, яка гарна хфамылья!..
Налили, и под слово напутное это наладилась за канцелярским столом их посиделка. Об иностранцах говорили этих — кто такие? Аля пожала плечиками:
— По части бизнеса, конечно. Бельгийцы из Гента, американцев двое — ну, те по-нашему, из бывших… Итальянец ещё, а потому через двоих переводчиков пришлось вести. Но зануды эти бельгийцы, жмоты. Рыбьи глаза. Восемь картин отобрали, обещали купить, дёшево же. Смешная же цена — пятьдесят, ну семьдесят долларов за среднего формата приличный холст… У них багет дороже стоит — это если средненький, так себе багетик, я же в салонах интересовалась, в Париже. Представьте: рама дороже картины…
— Даже и Париже, вот как? — усмехнулся Базанов. — Проездом из Жмеринки?
— Турпоездка обычная, с этим без проблем сейчас…
— Так это ж — грабёж? Ведь так?
— Н-ну, в общем, да… — как-то неуверенно сказала она, глянула с тревогой, отвечать так определённо ей отчего-то явно не хотелось. — Хотя тут же рынок диктует…
— Какой же это рынок, позвольте? Ведь картины там, в салонах тех же, денег стоят? Без разницы, русские или какие — дорого?
— Очень.
— Рынок без этики — мечта спекулянта, — подал ленивый, пожалуй что и пьяноватый голос Владимир Георгиевич. Кресел или дивана, которые предпочитал, тут не было, и он мешковато обвис на спинке стула, положив длань свою на округлую спину соседки, жмурил глаза.
— Значит, и тут грабёж отъявленный — всё по демпингу и на вывоз… Передачу как-то видел с аукциона этого… «Сотбиса». Так там, Аля, этюд Маковского прекрасный — «Девушка в жемчужном ожерелье» — шёл по цене раза в полтора ниже, чем какая-то почеркушка футуриста драного, у Маяковского ещё шестерил… зигзаг белый на чёрном фоне — и всё, самовыразился придурок! Цены же сбивают на нашу классику, явно же, намеренно — чтобы спекулянтам по дешёвке скупить её!..
— Возможно, — улыбнулась, наконец, его горячности она и очередной бутербродик с икрой быстро сделала, подложила ему. — Но это ж за пределами искусства, Иван, это торговля: дают больше — почему бы не продать? Маковский от этого не перестанет быть Маковским… но ведь и таким, как Модильяни, не станет. К тому же, какой Маковский? Их же двое было, братьев, оба живописатели…
— Продали — и продали, чего вы хотите?! — почти возмутилась Люся, хозяйничая за столом. — Хоть за копейки, хоть за мильён. Спрос — предложение, и нечего велосипеды сочинять. Муж вон в прошлом году партию кожанок в Турции закупил, вдвое дешевле, считай, чем здесь… ну и что? Кого как, а лично меня этот рынок вполне устраивает.
— Это мы его должны устроить, — встряхнулся Мизгирь, нащупал не глядя бутылку, налил себе одному, как всегда, — по-нашенски. Банкуйте, Иван Егорович, девочки жаждут.
— Пусть уж Люсьен этим займётся. — Высокие скулы Али взялись смуглым румянцем, она посмеивалась, прикусывала губку. — Как банковский работник. Вот у неё рука не дрогнет.
— Да! «Русич» отвечает за всё! Лозунг наш, — гордо сообщила она, вопросительный взгляд Базанова поймав и ввиду имея, наверное, девиз; и уже с грудным хрипловатым смехом добавила, пухлую ладошку выставила: — Нет-нет, не будем лишать мужчин последнего…
— Атрибута?!
И они совсем развеселились, на что Владимир Георгиевич с суровостью изрёк:
— Но-но… Что вы можете знать о мужчине, если он сам в себе как… в бездне. Самопостижение — вот чем манкирует чаще всего женщина, а если даже и знает чего о себе, то не скажет — по милому, подчас, но лицемерью своему, врождённому ханжеству. И лишь мужчина и говорит, а потому тем самым и отвечает за обоих… да, за Адама Кадмона, прачеловека в ипостасях обеих половых, так-то вот-с. Возражений заранее не одобряю. Ты лучше, лапунчик, своди-ка наверх нас, покажи, что там натворили наши младшие, как помнится, братья по разуму. Наши бандиты кисти и этого, как бишь его… мастихина, да. Довольно хлеба — зрелищ хочу!
На ногах он, впрочем, держался исправно, а когда одолел лестницу, то и вовсе не стало заметно, что он хорошо-таки выпил.
— Попаситесь, — повела рукой вокруг себя, на каблучках повернулась Аля, тёмные глаза её усмехались притаённо. — Гоглачёв сказал, правда, что хоть коров сюда выпускай, но я это комментировать не буду, ладно?
Зал пуст был, не считая сидевшей в углу и вязавшей смотрительницы-старушки, но не пустынен. В центральном его отделе, где стояли они, курчавились всякоразной зеленью, небесно голубели пейзажи, цвели натюрморты, маками пламенел дальний притемнённый закоулок. Были и портреты недурные, и жанровые холсты — все, считай, среднего крепкого уровня, старались ребята, и несколько даже выпирала она, старательность. А срединное место занимало немаленькое, все другие картины как бы в тень своим светом отодвигающее, отстраняющее полотно: поле, начавшее колоситься уже, подымающееся к близкому горизонту под пустоватым, но и будто ожиданием каким полным, даже напряжённым небом. Без особой деталировки, небрежно прописанная кое-где, картина была всё же очень точна во всём, и по заметно сизоватому оттенку и узким колосьям на переднем плане понятно было ему, что тут рожь колосится, скорее всего, — как ясно стало через мгновенье, что это хлеба ждёт повыцветшее, опустошённое жарою небо… неведомого хлеба жизни, творящейся без конца и всё творящей, везде, в каждом даже чёрством на вид комке земли, в каждой пылинке сухого, дрожащего над чертою окоёма воздуха…
Он оглянулся, ища глазами Алевтину и собираясь спросить о художнике. Она тихо говорила в стороне с Владимиром Георгиевичем, нетерпеливо и сердито о чём-то спрашивала, изломив бровь, а тот странными какими-то, холодно отсутствующими глазами глядел на него, Базанова, как на примелькавшуюся, не стоящую и вниманья вещь… в самом , что ли, деле пьян так? Но нет, заметил ответный взгляд, усмехнулся ему свойски и бровями как-то вбок повёл, на собеседницу, показал — бабы, мол…
И она тотчас же пошла к Базаному, на каблучках покачиваясь, улыбаясь не без иронии мягкой:
— Что, по вкусу, наконец?
— Чьё это? — И подшагнул, прочитал нагнувшись, заметно подсело за зиму от газетщины зренье: — «А. Свешников. Жито»… Ещё бы. А я угадал — рожь!.. — Накатывало же, не раз жалел, что дёрнул чёрт в журналистику, грязь разгребать человеческую, нескончаемую. Работал сейчас бы, как все люди, агрономил… что, не сумел бы уже? Смог, куда бы делся. Но как нас в толпу свою городскую, в середку говённо тёплую тянет — да, как всех людей, а русских особо… — Её ж издалека видно, сразу.
— Да кого?!
— Рожь, по-старому — жито. Агроном я, вы же знаете… в отставке самовольной. Нет, очень всё точно здесь. А небо, вглядитесь… Томительное, с загадкой какой-то.
— Да, с пространством, пожалуй. Художники настояли в центр экспозиции, хотя… Её, впрочем, американец почти готов купить, приценивался.
— Да никак нельзя продавать её, Аля… наше это! Там и не поймут даже, им она как… А что автор, отдаёт? Я, к слову, и не знаком с ним — это бородатый такой, старик уже? С тростью?
— Ну да. Нет, он не в курсе ещё, стрелка с покупателями завтра, буду звонить. Профессионально, как видите. Но из самоучек, и потом… — Она поморщилась, не то брезгливо, не то опасливо, но тут же извинилась улыбкой, показавшейся ему и беспомощной, и в этой незащищённости настоящей, наконец-то, по-женски мягкой, милой даже, чего так не хватало интеллигентке с этим её обыкновенным образованческим набором и явно завышенной самооценкой… слабость, а как оживляет. — Брутальный, понимаете? А я грубых не терплю, я женщина всё-таки…
— Всё-таки?