мягче и легче там, свободы рук побольше... как бы присвоить, хапнуть? Зависти и жадности много, а ума никакого, долбаки же, выходцы из социального лифта вертикального, хорошо ж было налаженного. Да и совестишка еще кое-какая, еще русская теплилась кое в ком, трусость чиновничья… — Сечовик, уже и возбуждённый опять, даже ходить пытался в узком промежутке между столом и диванчиком, натыкаясь на всё те же углы и не замечая этого. — Не-ет, алчба эта долго копилась и ничем иным, думается, и кончиться не могла — при нерешённом, вдобавок, нашем элитном вопросе вообще: ныне ты почти всемогущ, а завтра кто? Пенсионер… А позовём-ка мы, товарищи, жидов… не евреев вообще, а именно жидов, всякой к тому ж национальности. Уж они-то всё устроят, изловчатся. У них, поди, и слова-то нет такого в словаре ихнем — совесть, а вот наглости, хваткости… Те же, само собой, условия выкатили свои: средства информации нам все и финансы достаточные, как дуван дуванить будем. Ну и встряхнули останкинские кости, а от этого замогилья добра не жди. Раздуванили страну; но чтобы жид у недоумков этих продажных, каким свой народ ненужным стал, в шестёрках подручных ходил… нетушки, шалишь! В придачу, и Запад за ним, сородичи тамошние подмогли. А мы теперь спрашиваем, чья у нас власть… По абсурду не видете — намеренному, наглому? Удивляетесь? А нечему удивляться: жид — как авантюрный именно тип, опять подчеркну, — просто же не может в пространстве правды, в её измерениях жить, поскольку сам ложен весь наскрозь, извращён. И потому искривляет его, пространство это, вокруг себя, все координаты и критерии сбивает, крайне зыбкими делает… саму действительность подменяет вокруг себя, призраками, болотными огнями населяет её, виртульщиной серной, несуразиями — чтобы скрыться за всем за этим. Хаос, им управляемый, абсурд — вот его стихия родовая, а уж в этой мути лови что хошь, это и Ахад Гаам своим ученичкам толковал… Другое дело, что не всякий еврей — жид, их вон и чисто русских жидов поганый преизбыток; другой вопрос, в какой мере, когда и как за ихними машиахами инфернальными само еврейство идет — при том, что разноречья идейного, толков разбродных и у них хватает. Да и нынешний-то соблазн избранности, спросить, не от комплекса ль неполноценности застарелой, двухтысячелетней… шутка ли, истинного мессию проглядеть, не узнать вовремя?!. Огонь-то благодатный каждый год, Пасху каждую пред глазами их нисходит — в укор им, сияет миру чудом своим… Сама история по-другому бы пошла, и сейчас, может, были б они народом священников христианских, светочами нравственными, а не… Да, Павлами, а не Савлами. — Слабая полуулыбка появилась на губах тонких, жёстких его и тотчас пропала. — Но и законы корпорации вельми суровы у них, а управленье, поглядеть, безотказно в общем-то, прямо образцово-показательная иной раз дисциплинка, завидная… А мы? Продажней русских сейчас в свете нету, все рекорды бьём опять. В октябре позапрошлом — предала же Москва лучших своих, искренних, перед поганым телеящиком просидела, толстожопая, пивко себе сосала. Занятно ей было поглазеть, как речушка бунтовала — из неё, моря, вытекшая… Да если б каждый сотый хотя бы вышел тогда, мы бы там всю грязь смели, всю гнусь эту, и головку белодомовскую заставили б сделать всё, как народу надо…
— Были там?
— А как — не быть?.. И ведь не верха только, а и низы скурвились мигом, всяк в корысть свою мелкую кинулся, в выживанье, видите ль, — в животное… Слепы неверьем с легковерьем вместе, глухи самодостаточностью какой-то дрянной своей, и как-то вот — дивное дело — уживается она в нас с таким же дрянным неуваженьем к себе, самоуничиженьем — а покаяния нет как нет… А всё гордынка рабская, голоса свыше не слышим, а он же внятней некуда нам говорит: не перед европейской шлюшкой правозащитной, не перед жидом визгливым — в себе покайтесь, перед собой, грехи свои переберите, обличите пред богом и тем восстанете. Очищеньем покаяния дух восстанавливается, больше ничем. А верой вооружается — так и только так!..
Вот уж действительно — блажен уверовавший, имеющий за спиной, к чему бы прислонитья, впору позавидовать. Уже завидовал, и на миг какой-то горько стало, едва ль не обидно по-ребячьи, что — не дано, лишён опоры этой и отрады, пусть мнимой даже. Что один в голых и жёстких, всеми сквозняками продуваемых конструкциях безбожного реала, где божества все и демоны в самоуправный случай сведены воедино, а недалекий наш холопствующий расчёт в прислужниках вечных у него… один? И опять: не дано или сам не взял? Пренебрёг?
Было б чем. Не виделось — чем.
И с неприятием непонятным, досадой ли смотрел в бледные невзрачные, но сейчас азартом собственной правоты разгоревшиеся глаза Сечовика — чистые, в этом-то сомнения не было; но что-то уже и не радовала, как ещё недавно совсем, прямота эта и простота соратников, братков-правдоискателей — боевой простотой и надежностью «калаша»… что, так и будем напрямки, напропалую в штыки ходить — на броненосных монстров? Позавчерашний день. Повыкосить могут, порубить еще на дальних подступах к цели…
Так и будем. Ни тактики пока иной, ни оружия, о стратегии и вовсе речи нет, не измыслили, даже не перекрестились вовремя, поскольку и грома-то не услышали, проблагодушничали, разве что первые намётки её у воротынцевых немногих. У поселяниных — буде она будет… Где-то, верно, зреет она, в недрах того растерянного и безответного, что народом раньше звалось и, казалось, было, — как ответ на глумление, одновременно же как «аз есмь» всем в нём, народе, разуверившимся или вовсю уже злорадствующим. Но вызреет, нет ли, а нам всё на себя принимать, ибо надеяться пока не на кого. Опять вон повестка в суд, теперь уже от мэрии жерамыжной, но это всё цветики, как и ругань, а то и угрозы крутые по телефону, по почте тоже. У Серёжи Похвистнева из Прикамья, с каким у Черных в бывшей белокаменной сошлись на Совете журналистики патриотической, так же вот, с этого же всё начиналось — и убили средь бела дня, нагло, только что визитки не оставили своей. На войне как на войне, откровенность на откровенность, но это-то простейшие боевые действия, примитивщина; а есть и много каких других, куда более изощренных способов самоё дело придушить, убить, в технологию тотального подавления уже выстраивающихся, о чём и на Совете уже голову ломали — чем, как противостоять? — и не скажешь, что хуже. Выкроил из загашника редакционного, что смог, с ребятами вдобавок скинулись, послали вдове, и что тут сделаешь ещё?
А выкосят — кого как, не в первый раз уже, но с обострившимся нежданно пониманьем и как-то покорно подумал он. Выбьют как отрядишко дозорный, наспех и кое-как собранный и вперед высланный — как в том октябре, силы тут даже и сравненью не подлежат. И на помощь с тылов, тоже разгромленных, никто не подойдет, некому, не надо на это и рассчитывать даже… пока-то опомнятся, запрягут, если вообще успеют запрячь. Нет, не надеяться на помощь. И в лучшем случае время выиграть, погань эту на себя отвлечь, развертывание других, главных и незнаемых пока ещё сил своих прикрыть, той самой стратегии выработку, должна же она в тугодумье нашем созреть, наконец, не в первый же раз…
Валяйте, косите… вы ещё с нами повозитесь. Ещё и победу свою попразднуете, постоите в изголовье — со скорбной мордой торжества, с вечным своем, на публику, трауром под глазами. Но и посеянное вами так или иначе, а вам же пожинать придётся. Сколько ни расти ему, а вырастет, вызреет, этого-то ещё никто остановить не мог.
И нашему брату не след в обиду лезть, вдаваться… на кого, на себя? На первую очередь свою, участь немирную, на пущенную очередную судорогу? Времена не выбирают, в них живут и умирают, — кто это сказал? Точней некуда сказано. А и жаль всё-таки, и обидно — за чистые эти глаза обидно, за упованья наши детские, прахом пошедшие, за всё. И, значит, взрослеть окончательно надо, мир таким принимать, какой он — ненавидящий нас — есть… Но ему-то этого не скажешь, не поймёт, не согласится.
— Ничего, Михаил Никифорыч… ничего, не на нас кончается наше. Что, Коловрат Евпатий напрасно был? Соберёмся, переможем. Русские — вот наша вера.
— Да не вера это никакая, — дернулся, отшагнул назад Сечовик, страдальчески поднял серые бровки, — не вера! Кровь это урчит, ничего больше, инстинкт хорохорится, тешится… Кровь душу не заменит, тем более — дух. Западэнцы вон, придурки на побегушках у папства, всякие эти незалэжники говённо- блакитные — сказалась в них кровь?! А ведь одна у нас она, русская! И не кровь же в нас бессмертна, в самом деле… она-то сама на себе же и кончается, собой ограничивается, вытекла и… Вы Франка когда- нибудь читали? Семена Людвиговича — да-да, еврея?
— Почему — когда-нибудь? Еще по «Вехам», и отдельную из серии книгу не так чтоб уж давно — не всю, правда… И уважаю очень. Вот как раз об этом…
— Во-от!.. — перебил и даже головою замотал Сечовик, его останавливая, сам спеша сказать. — Вот дух, не закабалённый кровью, от всей и всяческой каббалы свободный… сказано же: где хощет! Да я за него одного, не знаю… Толпу болтунов наших, витий митинговых отдам, какие первичную нужду духовную
