проста: крепко сшитая сословными взаимоинтересами и, само собой, взаимообязательствами страна. И всё! Сословия, может, другие, но идея та же. А красная составляющая и так останется — лучшим, надеюсь, остатком своим… в кровь она вбита нам, в гены, в социум!

— Белая?.. В ней, как в белом цвете, такой спектр прячется… Какого, простите, цвета — белая: черносотенная? кадетская? Или эти, как их… трудовики?

— А это какой мы зададим — иль мы не разумные?! Вместе будем думать, товариществом большого круга — при полной свободе мнений и, пошуткую, сквернословья родимого. Главное, не классы антагонистические, а сотрудничу… тьфу ты, дьявол!.. а сословия, которые ответственно сотрудничают и имеют свои посильные доли государственного тягла. Остальное — частности. С Западом дело иметь? Пожалуй, ибо плетнем тут не отгородишься. Но не подкладываться, как проблядь кремлевская теперь, иначе без соли схавают нас, всех — богатых ли, бедных… Это, с дальним прицелом, установка наша, о ней вы еще, возможно, услышите… Вот в таком, по фене номенклатурной ботая, разрезе.

— Один в поле, говорите… что-то мало вдохновляет. А вы?

— Рядом. Как друг — если окажете честь. И, в некотором роде, куратор, поскольку уполномочен. Но, знаете, совсем не случайно из меня журналюги не вышло… злой слишком, что ли? Так этим вашего брата теперь не удивишь вроде. Да и писать по обязанности не терплю, предпочитаю экспромт… Так что думайте — вплоть до прикидок штата и сметы. И не жмитесь особо, есть возможности. Где-то на днях — извещу — встреча будет. А остальное за мной.

— Честно сказать, удивили вы меня, Владимир Георгиевич…

— А я и сам удивился, — как-то легкомысленно ухмыляясь, сказал он, сгрёб шляпу со стола. — Мы ли дело ищем, оно ль нас… Но без вас и в голову бы не пришло. Вы один — газета целая, не примите за лесть… я на нее, как вы заметили, наверное, не очень-то, скорее нахамлю… Посоветовался интимно тут кое с кем — осуществимо, говорят. Но — с вами именно. Так вы — окончательно — как?

— За окончательное где поручишься? Только на могилках. А по идее… ну, белая так белая. Но с красным подбоем.

— Замётано. Спасибо, рад. Делаем?

— А что остается?...

Так — неожиданно дельно — закончился один из разговоров их, чаще всего довольно беспорядочных, от какого-то иной раз словца взнявшись, и ничем не кончающихся, по видимости откровенных, а то исповедальных почти по части мировоззренческих блужданий, блуда тоже, где парадоксы с прописями вперемешку, долгоживущие наши и оттого упрямые предрассудки с провинциального пошиба озареньями, ну и прочее такое — как оно и бывает в сужденьях малость уже помятых несообразностями жизни интеллигентов в первом поколении, в глубинке живущих, где-то у европейско-азиатского водораздела, почти доросших, как кажется, до своего потолка и уже о том начинавших догадываться.

Не приходилось спрашивать, откуда мог знать и в первый же день знакомства их, уже далекого, сказать о ненаписанной той, толком не замысленной даже книге Мизгирь — с его-то по-животному чуткой, как потом убедиться пришлось, мгновенной на отзыв интуицией, будто восполнявшей его видимую телесную немощь, и с завидной, вдобавок, «считалкой», уменьем с тою ж быстротой просчитывать ситуацию и чаще всего безошибочно выбирать нужный вариант… Да и невелика мудрость — обнаружить в каждом третьем-четвертом, считай, журналисте претензию на нечто большее, чем ежедневная в ряду тусклых дней и лет отписка скоропортящегося газетного материала. На ту же книгу некую будущую, призванную подбить бабки раздумьям и выводам относительно сует существованья, что-то вроде добровольного, не слишком-то обременительного (так, записи кое-какие в заветном блокноте или даже заведенной для того специально и едва начатой амбарной книге) и потому вовек неисполнимого обета рыцаря-мытаря злобы дня… да, для самочуствия, вящего самочувствования, скорее, для тонуса, нажми педальку эту — и наверняка сработает, заиграет…

Но вот с газетой, своей, — этого-то, уже казалось, и ожидать было нечего после всех его неудач, успевших некий порог наростить, за который, дадено было понять, лучше не пытаться переступать больше, чтоб не отравиться вконец собственной желчью, а пуще того синдромом пораженчества окончательного, необратимого; да и, впридачу, прошло уже времечко, когда плодились они, газетные карлики, в каждом закутке наподобие тех же дворняг, куда ни ткнись — вывеска. Хотя предложений-то всяких и приглашений хватало поначалу, в расчете на имя, само собой, и на лошадку рабочую, на скотинку, какая всё вывезет, — большей частью в газетки демократически мутного розлива, мелкими скандалами и перевранной светской хроникой живущие, кормушки уже несколько обленившихся, первым лоском завоеванного благополучия подернутых главредов, активистов девяносто первого, отчасти и девяносто третьего, ныне готовых вместе с публикой хоть в центристы податься, когда б не щипки и пинки спонсоров в очередной выборной истерии, — хочешь не хочешь, а обнародуешь наетые морды борцов за народное счастье. Тиражи валились вниз, а посему годилось им, с некоторой оглядкой на хозяев, почти всё, лишь бы хоть на малость поярче, зазывней, да и поумней выглядеть тоже не помешает; и, фрахтуя, в зубы тебе не заглядывали, в мировоззренческую твою — дело личное, приятель! — мутотень особо не вдавались, с маху предлагая полуторные против прежних ставку и гонорар: да пиши всё!..

Так уж и «всё»?!

Ну, в меру же, отвечали, в меру…

Всерьез принимать это он, само собой, и не собирался, в глаза усмехаясь профессиональному их цинизму: эк поприжало вас, растратчиков демократии! А не кажется, что завоеванья ее слишком уж быстро тратите, в зелень дерьмовую конвертируете, перегоняете? Опасно же… На что получал в ответ вполне и нервное, и злобное: а мы-то тут причем?!. Мы — зеркало, а не... И какие зеленые, окстись, Базанов? Деревянных в обрез, а ты еще ломаешься… ломака идейная!

Хуже оскорбления, должно понимать, в их устах и быть не могло.

Только раз пришлось если не задуматься, то для виду денёк на раздумье взять — когда предложили ему свою газету коммунисты, главным при двоих аж сотрудниках. Сугубо функциональная, узкая — шаг влево, шаг вправо — идеологически и всячески выдержанная многотиражка, и что ему делать в ней, партийную карьеру? Так ведь того… марксизмом не вышел, а более того интернационализмом обрыдлым, с виду опять приличным у них, ни тебе эллина, ни иудея — да, тотально равноправным, но всё за твой же опять, угадывалось, русский счет, даже самоё равноправие. И ребятам-партийцам низовым это еще можно было сказать, те-то поймут и согласятся горячо, поклянуться даже не допустить такого впредь — другая теперь партия! — того не ведая, что «другой» любая партия русская, даже монархическая, и не сможет быть в силу имперской закваски родовой незаменимой, не отказываться же от великого резерва под кодовой, для внутрицекистского пользования, формулой «ничего, свои потерпят» — тем более, что иного-то резерва у них нету и никогда не было… Секретарю же, думскому вдобавок депутату Задорожному этого не обскажешь без того, чтоб не нарваться на фальшь мягкой этакой, даже сочувственной укоризны. А по всему судя, маневром таким Задорожный хотел еще и в ряды его вовлечь — вернее, в самый верхний ряд сразу, и хоть оно слегка лестно было, а отговориться нашлось чем, необидным, наработанные в некоторых общих делах отношения портить ни к чему: не газетчик вам, а идеолог нужен дельный, боец, да по традиции чтоб членом бюро обкома был, — ну, какой из меня… К проблемам широкого формата привык, избаловался, да, и в жесткую с другими связку, упряжку не гожусь уже. Пользы больше будет, нашей общей, если вольным стрелком. И тот довольно быстро согласился, прибавило какой-никакой гибкости им. Нужда прибавит.

А тут с неба упало — откуда он, самоучка, меньше всего привык ждать, тем более верить на слово ей, удаче, бабенке капризной из всех. И что-то тревожило его, не нравилось в куда как щедром даре Мизгиря и стоящих за ним богатеньких, на удивленье благомысленных средь всеобщего разбоя людей… ну да, тот самый карт-бланш, какой будто бы уже в кармане. Вопрос — у кого? Да и мало ль что мы в карманах держим, фокусники. Нет уж, пусть выкладывают этот карт-бланш на стол — как договорной, в том числе и в отношениях с куратором самим, очень уж в дидактике горяч, напорист, если не настырен, и быть при нем в роли этакого ответсекретаря-выпускающего, «блох» в текстах ловить…