Здесь, разумеется, нет и тени отвратительного «сам виноват», и Марк Чепмен – не лилльский палач, интересен лишь рисунок перемещений и сама мысль, что мы, как бездумные дети, играющие с таксой, бросаем и бросаем мяч; что мы будто закидываем крючки, приманивая серебряную рыбку – иглу – пулю – топор.
20 лет на этой войне
Осознала, что могу отвечать прилипчивым подросткам:
«Да я сексом начала заниматься раньше, чем ты на свет родился» – так будет точнее, чем «я тебе в матери гожусь», потому что в матери я, конечно, не гожусь. Из всех женских ролей мне подходит лишь одна, но не о том сейчас. Сейчас о памяти: с течением времён начинаешь их забывать, они тают, эти лица, эти люди, размываются настолько, что однажды озадачиваешься нелепым вопросом: который из них чаще целовал в подбородок, чем в губы, в самую острую упрямую его часть? И чуть ли не со страхом перебираешь имена и привычки, перетрагиваешь тела – господи, я его потеряла, я кого-то потеряла. А потом вспоминаешь, и сразу два выстрела подряд: оттого, что вспомнила, и оттого, что забыла – его.
И ещё: теперь каждый сопровождается эхом – теми десяти– или пятнадцатилетней давности отражениями, которые часто живей, горячей и любимей, чем этот живой, стоящий передо мной сейчас, всегда немного неправильный, не с тем взглядом, не с той манерой курить и улыбаться. Потому что настоящий и единственно верный остался в зеркале, разбитом несколько лет назад. Некоторое время понадобилось, чтобы осознать – с ними всё в порядке, это я разучилась смотреть прямо глаза тем, кто цветёт здесь и сейчас. Благословенны двадцатилетние, и дело не в качестве сисек. Блаженны беспамятные, ибо их есть царствие небесное – влажный зелёный рай, населённый только живыми. Я теперь всегда проигравшая: даже не расставляю фигур, ухожу, набросив куртку, влезаю в неё уже в подъезде, перевешиваю сумку на одетое плечо и слепо шарю в поисках правого рукава – и всё это безумно важно, гораздо важнее, чем недоумение не того человека, оставшегося за спиной. Смеюсь, не показывая зубов: не пугай детей, полковая ты лошадь. Да и к ветеранам не лезь, ты же не любишь, когда смотрят мимо глаз. Всего пару раз случалось, но позорный вальс забыть невозможно: ты напряженно глядишь на его левое ухо, он столь же напряженно глядит – на твоё. Он ведь тоже сегодня с кем-то не встретился. Ходи опасно, живи аккуратно, никого не трогай, делай что-нибудь своё и прекрати уже греть пальцы в чужих перчатках. Много осталось дел и развлечений с неодушевленными игрушками, много ещё радостей, кроме того, чтобы убивать и умирать на войне за несуществующий влажный рай.
Посрать о любви
В те давние-давние времена, когда я ещё умела влюбляться, мобильников на свете не было. Точнее, как мне теперь известно, кто-то ими уже вовсю пользовался, но в моей реальности их не существовало. И простая поездка из Химок в Солнцево превращалась в странствие без всяких гарантий: доедешь ли живая, встретят тебя там, не встретят, а если вдруг никого нет – на пять минут за сигаретами они вышли или уехали со вчера и теперь лежат убитые в подмосковных снегах? Ведь был январь и морозы, и мужчина как раз собирался за город накануне. Мы заранее договорились, что я приеду к вечеру, вот и все ориентиры. Мне трудно сейчас объяснить, но когда сильно любишь, жизнь становится, как внутри книги Москва – Петушки: всё время куда-то едешь, каждая улица способна повернуть в неизвестном направлении, поезда проезжают мимо станций, утро сразу переходит в ночь, в горло твоей любви кто угодно может воткнуть заточку, мы пьяны, и всегда ангелы вокруг. И вот ты сидишь на второй паре, а сердце носится по всей Московской области, пытаясь почуять, как он там, дышит ли. Не позвонить, а только вот так – почуять, нащупать. Девяностые, и у всех самых лучших мужчин такой бизнес, что ничего нельзя знать, а помочь можно только ангелами, ну и под руку не лезть, если что.
Конечно, после полудня я сорвалась и поехала, не стала досиживать до конца. Плохо помню дорогу, но было как-то так: автобус, метро, электричка, автобус – несколько часов езды, даже если с расписаниями повезёт. И всё это время сердце разрывается от любви и тревоги. Я иначе любить не умела, и не хотела иначе. И я не помню, сколько было этажей в этих домах, занесённых снегом, только помню, что окраина, тишина, я задираю голову, пытаясь найти окна, а они кружатся надо мной, голубоватые такие башни, кивают. Поднимаюсь, звоню, никого нет, но это даже не удивляет – я приехала часа в два, а договаривались мы на вечер. Сижу на подоконнике, жду, соседи мимо ходят и смотрят недобро. В принципе, я могла быть для них из разряда «шлюх, которые таскаются к этим, которые тут снимают», но на самом деле, конечно, ничего такого они обо мне не думали. Потому что я сгорала от любви, и только слепой не понял бы, что тут, на их лестнице, происходит счастье, за которым бог присматривает сквозь немытое стекло.
И вот я сижу и живу полной жизнью, хотя и пахнет тут мусоропроводом, но каждое мгновение ярче и весомей, чем всё мое прошлое. Но только очень хочется в туалет. Шутка ли, долго ехать и сильно волноваться. Выхожу на улицу, иду искать какой-нибудь кинотеатр, что ли, – ну где тут ещё бывают «удобства»? И ни-че-го. Район отрезан от цивилизации, до ближайшего кафе или вокзала добраться можно только автобусом, которого хрен дождешься. И я начинаю потихоньку впадать в панику, потому что детские комплексы я, конечно, изжила, но среди этих огромных новостроек даже уголка нет укромного, всё простреливается из окон, и вообще, мороз, а на мне шуба до земли и шерстяных штанов двое, так вот в пять секунд не присядешь. Подъезды тоже какие-то узкие и тесные, под лестницу не залезть.
Темнеет, я бегаю, терпеть сил нет, всё уже. И я опять поднимаюсь на этаж и звоню соседу. Повезло, конечно, они тогда все пуганые были, никому не открывали, но у него как раз жена только что ушла, а я была какая – вы представляете. И он пустил, я помчалась в туалет, быстро бросила шубу на пол, что-то там задрала, а что-то спустила, упала на унитаз и, того, с ужасным звуком. А хозяин под дверью сказал: «Бедная девочка». Я многое забыла, но помню, как пахло у них там зелёным яблоком – сначала, а я испытывала животное облегчение, сердце моё продолжало разрываться от любви, и я при этом всё не переставала срать. (К сожалению, другое слово для того процесса не годилось, вы уж извините.) Вот они – ангелы, все здесь, вот оно – сердечко тёх-тёх, но одно другому совершенно не мешает, и все радости и страдания, телесные и физические, смешиваются и становятся неотличимы.
Ну, а потом я привела себя в порядок, выразила искреннюю благодарность хозяину и ушла опять на лестницу, помахала рукой богу и продолжила ждать. Дождалась, и было с нами всякое, которое теперь не имеет особого значения. Но мне тогда удалось понять, и до сих пор я не забыла, какое удивительное животное – человек, как у него одно к другому близко, и отделить низменное от возвышенного так трудно, что и пытаться не стоит.
Подруга, которая психолог и вообще умница, сказала однажды, что мы, в сущности, можем выбрать любого из тех, кого любили, и прожить с ним всю жизнь. Я тоже прихожу к выводу, что долгий брак – это вопрос самодисциплины. Влюблённости прекрасны и бесконечны, следуют одна за другой, и всё дело только в том, чтобы выбрать кого-то одного и принять решение быть с ним. Потом можно отдаться течению времени и наблюдать, как страсть сменяется нежностью, восхищение – уважением, верность – преданностью, взаимопонимание – сродством, а потом ещё что-то происходит, я не знаю, но твоё дело только смотреть и переживать всё это. А можно сопротивляться или убегать – плакать, когда опадают цветы, привязывать созревшие плоды к веткам, искать поздние сорта, которые ещё свежи. Это тоже интересный путь, но тебе никогда не увидеть, как прорастут те семена, которых ты не дождался.…к пеплу
Разряжала ёлку, сортировала игрушки, по материалам и по возрасту. Бумагу к бумаге, стекло к стеклу, фонарики из семидесятых в одну кучку, довоенных ватных лебедей – в другую. У нас много старых игрушек, хотя я не из тех, кто покупает себе прошлое на Портобелло, надеясь замаскировать отсутствие почтенной семьи, достойных предков: царственной матушки, бабушек в чепцах и прадедов, глядящих с парадных портретов. Существует легенда, что, если правильно расставить веджвудский фарфор и антикварное серебро на скатерти, тканной не менее ста лет назад, перестанешь видеть исцарапанный кухонный стол своего детства, который просвечивает сквозь нынешнее благополучие. Те, что не снобы, просто любят «качество» и вещи с историей. Я встречала людей, способных наполнить целый дом такими штуками – шкафчиками, вопящими о секретах прежних хозяев, куколками ручной работы, которые тоненькими голосами выбалтывают мысли своих создателей, – и мало того, наполнив, они способны среди всего этого жить, им не шумно. Ах, была бы моя воля, поселилась бы в новом доме, среди белых стен и безликой икеевской мебели, которую следует выбрасывать раз в три года и заменять на новую – такую же: трондхейм на трондхейм, микаэль на микаэль, а клапсту на клапсту. И она бы, чёрт побери, молчала.
Но живу я, как придётся, и друзья иногда приносят мне винтажные ёлочные игрушки – с помойки, откуда же ещё взяться винтажу. Из старых квартир, в которых умирают старые люди, выносят старые вещи и складывают в контейнер. Большие чёрные чемоданы полны прошлого, которое, конечно, следует сжигать. Недавно тут умер сын одного маршала, именем которого названа соседняя улица, и мы успели дать таджикам несколько мелких купюр,
