не голословно, а на основании писем Л. Гумилева ко мне из лагеря. Встреч с вернувшимися ранее его «кирюхами» и примечательного письма одного из них, имевшего ко мне поручение от Льва Николаевича (колоритнейшее, должно быть, презабавное письмо, кирюха — он и есть кирюха). Это люди, среди которых были и стихотворцы, и художники, научные сотрудники, но, к сожалению, не искушенные в политике и дипломатии — политиков и дипломатов, к сожалению, сажали недостаточно. Им казалось, что Ахматова купается в благополучии, что опала с нее снята, и они удивлялись, как при таком, по их понятиям, высоком положении она не может пальцем пошевелить, чтобы выхлопотать освобождение своему совершенно невинному сыну. Все это было иллюзией, стимулирующей в Леве развитие не самых лучших черт — зависти, обидчивости и — увы! — неблагодарности.
Лева был не в пеленках дитя, это не было развитием черт, это они и были: а) зависть к двум «дочкам» (московской, сыну которой она подарила машину, а могла бы уже и самого дорогого адвоката нанять — Коммодов, или кто там, жив был еще, кто был слишком дорогостоящ для нее — но все не дороже автомобиля брали, скорее всего? и ленинградской — за то, что чтобы поселиться с ней, привилегированной, в одной квартире, она лишила Льва комнаты), б) обида и в) отсутствие благодарности при отсутствии предмета благодарности. Что посылку прислала — написал: «благодарю», см. выше. А еще за что?
Надо сказать, что заслуженные востоковеды и историки, уже включившись в борьбу за Льва Гумилева, делали это охотно, с умом и настойчиво. В отличие от писателей, которые за «славу русской поэзии» заступиться не очень пожелали. Может, поняли, что не так-то ей это и нужно на самом деле.
Струве писал дважды, а Конрад, хотя и рассказывал мне, как доверенному лицу Ахматовой, что он потерпел фиаско, впоследствии добавлял, что мы не можем себе представить, какие он делал еще попытки, но безуспешно.
Это отражено в <…> письме одного из «кирюх», востоковеда Михаила Федоровича Хвана. 9 сентября 1955 г. он обратился к В. В. Струве с просьбой не о себе, а о срочном вмешательстве в судьбу Л. Н. Гумилева (не Ахматова к нему обращается!): «Все его несчастье в том, что он — сын двух известных поэтов-неудачников, и обычно его вспоминают в связи с именами родителей, между тем как он — ученый и по своему блестящему таланту не нуждается в упоминаниях знаменитостей, чтобы его признали». — «…Видите, Лева уже от нас отрекается», — с грустью сказала Анна Андреевна, протягивая мне бумаги, полученные от В. В. Струве. Да, конечно, Хван писал с Левиного голоса. Это было ясно.
«Уже» — это что значит? Что, мол, только седьмой год — и уже?!
Человек досиживает седьмой год, его сокамерник пишет за него просьбу, а его мать — не скроешься! — вычисляет, что ход защиты придуман им самим — и с грустью говорит: «он УЖЕ (семь лет — да «по рогам» одиннадцать) отрекается от нас». Хотя она-то трубила на каждом углу, что из-за нее, из-за ее славы сын пострадал. Но отрекаться — некрасиво, надо посидеть еще. «С грустью» — мол, не хочет за такое дело сидеть. А так было бы красиво. Такая биография у нее… А он там, кстати, даже и не отрекается, а говорит, что он самостоятелен — то есть не отвечает за них. Что про заслуги сказал — это непростительно совсем. Еще бы она после такого разрешила Эмме «блестящие рецензии ученых» ему пересылать! (Впрочем, письмо формально вовсе и не от Гумилева, но Ахматову не обманешь, с чьего голоса заступнички поют).
8.1.56.
<…> Ваше последнее письмо пpoизвело на меня впечатление более сильное, чем Вы могли себя представить. Просто обухом по лбу. Я имею в виду Ваш вопрос по существу. Да неужели это до сих пор неизвестно маме? Чем это можно объяснить, кроме абсолютного невнимания?
Письмо Л. Н. Гумилева — Э. Герштейн.
<…> Как только прошел XX съезд, Л. Н. Гумилев был реабилитирован.
Завершает Герштейн историю трагедии того, кто пережил трагедию, — Льва Гумилева, как говорится, неожиданно:
<…> Самое печальное то, что этот легендарный образ дурной матери укрепился в воображении завсегдатаев окололитературных кружков (да и чисто литературных). Этим удовлетворяется непреодолимая страсть к мелодраме <…>. Давайте избавим одного из лучших русских поэтов от этого слащавого жанра. Вернем Анне Ахматовой то, что принадлежит ей по праву — ее трагедийную музу и трагическую биографию.
Вернее, она этого и не теряла — у нее не отнимешь. А трагедия ее, по счастью, не коснулась. К счастью, правда, только для Льва Николаевича. Анне Андреевне чего-то все-таки не хватило.
ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ
Ахматова была недовольна отношениями с сыном.
<…> Арктический институт стал выживать из Фонтанного дома Анну Андреевну и Иру Пунину с ее семейством. <…> В начале 1952 года Ирина позвонила в Москву Анне Андреевне: «Ты как хочешь, а я больше не могу. Я беру квартиру на Красной Конницы». Анна Андреевна была поставлена перед свершившимся фактом. Вообще-то она не хотела расставаться с Ирой и Аней, но в этой новой квартире не было комнаты для Левы. На Фонтанке после войны у Ахматовой были две комнаты, в одной жил Лева. < …> Могла ли она, уже перенесшая тяжелый инфаркт, остаться одна на съедение грубых администраторов института? Борьба была безнадежной, и она дала свое согласие на переезд.
Читать квартирные склоки кого бы то ни было — неинтересно, не хочется вникать. Можно без «выживать», «грубые администраторы», «безнадежная борьба» написать проще: Ахматова въехала из двух комнат в одну, другую оставив государству, чтобы не разлучаться с Ириной Пуниной. Оставленная государству комната принадлежала Льву Гумилеву. «Принадлежала» — это по-сегодняшнему. По- тогдашнему — числилась, был прописан, занимал — в общем, имел в Ленинграде жилплощадь, место, где голову преклонить. Мать его ее лишила. Ну, знаете, дело обычное — сидел в тюрьме, жена (чаще всего жена, мать — это реже) выписала…
В данном случае — мать. Деньги у нее были тогда практически вольные, она могла помочь ему с кооперативной квартирой… Но это уж слишком. За какие заслуги?
Вырвавшись наконец на свободу, он жаждал жить своим умом. Мать, глубоко обиженная сыновьей непочтительностью <…>, настаивала на своем.
Он прекрасно знает, что Анна Андреевна живет на два дома, где Нина Антоновна Ольшевская- Ардова играет роль московской дочери, а Ирина Николаевна Пунина — ленинградской.
По словам Нины Антоновны Ира и Лева ненавидят друг друга.
