Такие стихи посылала Ахматова Бродскому в ссылку, и он еще через тридцать лет со своим фирменным брезгливым, непроницаемым видом, но яростно защищался — что не был влюблен, не объяснялся, не обещался, не давал повода… Анатолию Найману, которому она писала многозначительные выспренности, «горчайшие», ревновала, устраивала сцены и пр. — вообще ничего не оставалось делать, как настойчиво отмалчиваться. Самый непричастный (неприближенный: Бродский слишком талантлив, Найман слишком красив) — Бобышев — пишет:
«Она была красива и в 70 лет». — «Вы это как молодой человек чувствовали»? — «Чувствовал». После ее смерти меня об этом же спрашивала Надежда Яковлевна Мандельштам. Она спросила: вот вы были влюблены в нее? Я сказал: да, я был влюблен в нее. Тогда она «сразила» меня вопросом: а вы желали ее как женщину — ведь именно к этому все и сводится? Я ответил: но это же не единственное проявление любви, взять описание у Сапфо — она говорит о волнении, расширении зрачков, о холодном дрожании пальцев — это все было…
У Бродского не было.
В общем, обычная ахматовская история — нелюбовь, которую она облекает в старомодные гекзаметры легенды.
Обычная Лилина история: награда за неумирающую женскую добродетель — легкомыслие.
Шереметьево. Рейс Токио — Москва — Париж. Пока самолет заправлялся, транзитные пассажиры слонялись по залу. Среди них был Ив Сен-Лоран, который возвращался в Париж после шоу в Японии. Этот король парижской моды, поглазев на толпу в зале ожидания, сказал своему директору Пьеру Берже: «Унылое зрелище! Никогда не видел такого количества толстых женщин в черном. Не на ком глаз остановить. Вот разве что на той элегантной даме в зеленой норковой шубке. Видимо, от Диора?» — «Это Лиля Брик, сестра Триоле. Я ее знаю». Так произошло знакомство. В самолете Сен-Лоран прислал ей и Василию Абгаровичу (мужу) два бокала шампанского и попросил адрес отеля, где они будут жить. С этого и началось. «Каждый день приносили от него свежие цветы, — рассказывала ЛЮ, вернувшись. — Дорогие орхидеи, камелии, однажды внесли в кадке дерево, усыпанное апельсинами. Пришлось открыть вторую половину двери. Он ежедневно звонил, присылал приглашения туда-сюда. Туда — это демонстрация последней его коллекции, на которую съезжается «весь Париж». Сюда — это завтрак у него дома. Как выглядит дом? Это особняк, масса комнат, сплошь антикварные вещи отменного вкуса, огромное полотно Матисса <…> Почему-то мраморная лошадь в натуральную величину… В общем — шикарно.
В одной комнате целое стадо соломенных баранов, это такие стулья и кресла, очень неудобные, но красивые. Одна зала овальная, с диванами и миллионом подушек. «Вы что, занимаетесь здесь любовью?» — «И любовью тоже», — ответил он, смеясь. Завтракали мы за столом из розового мрамора, а прислуживали лакеи в белых перчатках. От него мы поехали на выставку Маяковского, и, увидев «Окна РОСТА» с буржуями, которым красноармейцы дают под зад ногой, Ив спросил, в чем дело. Я объяснила, что в революцию буржуев выгоняли из таких особняков, как у него, на что он, смеясь, заметил: «Хорошо, что мы все-таки успели позавтракать».
«Вы не поверите, но у меня в Париже был настоящий роман, трудно даже представить!»
Нежное лицо, белокурые волосы, стройная фигура. Он пишет романы и пьесы, их издают и ставят. Он дарит ЛЮ свои книги с нежными надписями, присылает цветы, звонит каждый час и приходит ежедневно. Они беседуют, ездят в Булонский лес, на бульвары, в бутик Сен-Лорана, сидят в кафе и снова долго беседуют… «Они в нас души не чают, и я не понимаю — отчего» — «Может быть, это ореол Маяковского?» — «Да они понятия о нем не имеют. Где он — где они…»
Она вернулась, задаренная с ног до головы и с заверениями любви до гроба. Посыпались длинные письма от Франсуа-Мари, полные шутливого обожания и веселого преклонения, долгие разговоры по телефону, подробные, неторопливые — что читали, что писали, что ели, кого видели, как здоровье и что вообще происходит?
Не в силах выносить разлуку, Франсуа-Мари летит в Москву и вся камарилья с ним.
И вот с неба в Переделкино спускаются ангелы, которые вместо рогов изобилия держат в руках набитые чемоданы с одеждой от Ив Сен-Лорана и корзины со снедью от Фашона, самого дорогого и изысканного гастронома Парижа. Три дня Франсуа-Мари нигде не был, кроме как в Переделкине.
Вскоре ЛЮ и Василий Абгарович прилетают в Париж по их приглашению. Пьер Берже снимает им апартаменты в «Плаза» — самом дорогом отеле Парижа. Над ними живет Моше Даян, под ними Софи Лорен — такой слоеный пирог. Открытый счет, «кадиллак» с телефоном — можно на ходу позвонить в любой город мира. Лиля Юрьевна не может понять столь бурного успеха и царской щедрости, но в ответ слышит лишь: «Мы вас обожаем!» — и весь разговор.
Светская жизнь бьет ключом, и восемьдесят пять лет ЛЮ праздновали у «Максима» шумной компанией. Всякие знаменитости устраивали в ее честь суаре и всюду она появлялась с Василием Абгаровичем и неизменным Франсуа-Мари.
Курьез имел продолжение, затрагивающее Ахматову.
Сен-Лоран дарил ей много вещей и бывал польщен, когда она появлялась в его туалете. Я помню фиолетовые бархатные брюки, синий с серебром казакин, блузы с рукавами-пуфами, высокие браслеты, пояса из перьев… «О какой моде может идти речь в мои годы?» — спросила его ЛЮ, когда он помогал ей надеть суконное пальто цвета бордо, отделанное сутажем. Но он ответил, что есть женщины, которые живут вне моды. К ним он относил Катрин Денев, Марлен Дитрих и теперь вот Лилю Брик.
К ее восьмидесятипятилетию он сочинил платье, которое она надела один раз, как было задумано художником. В дальнейшем платье ожидала честь экспонироваться в музее моды Ива Сен-Лорана на улице Риволи.
Это — формальная судьба. Но это же платье и замкнуло и более широкий круг:
Алле Демидовой предстояло впервые прочитать с эстрады ранее запрещенный «Реквием» Анны Ахматовой. В чем выступать? Концертное платье для такого трагического произведения не подходит. В простом житейском тоже не выйдешь. Сшить — но что? Думали, прикидывали, решили попробовать именно это платье Ив Сен-Лорана.
Алла Демидова вообще очень костюмогенична и умеет придавать образность самым неожиданным вещам, которые останавливают ее внимание, но… «Реквием» и платье «от кутюр»? Примерили — и оказалось и концертно, и строго. Торжественность и печаль сквозили и в прямом жакете, вызывавшем отдаленные ассоциации с ватником, и в глубоких складках колокола юбки… Все было в разных фактурах и оттенках черного.
И пусть с неподвижных и каменных век,
Как слезы, струится подтаявший снег…
Во многих странах читала Демидова «Реквием» и, конечно, во Франции. Французы с глубоким пиететом относились к концерту — прежде всего из-за подвига самой Ахматовой (подвиг de la pauvre mere, да?). Но Париж всегда Париж: в буклете рассказали, конечно, историю платья Лили Брик, так неожиданно послужившего трагической поэме Ахматовой.
