Всласть поев, попив (оставим на ее совести «третий клинический голод») во время войны, открыв для себя третий возраст неги смятых простыней, она пережила серьезное изменение внешности — как гусеница, за ночь превратившаяся в бабочку. Она была очень хороша в старости.
19 марта 1947.
Она немного похудела лицом, но, кажется, стала еще красивее. Она была в красивом темно-синем платье лиловатого тона, вижу в нем впервые. Этот цвет ей идет больше всего. Черные замшевые туфли на высоких точеных каблуках.
Перед встречей с Робертом Фростом, иностранцем.
Утром Нина Антоновна сделала ей великолепную прическу, красиво зачесала волосы наверх, погладила парадное шелковое платье, называемое «подрясник». В тон платья надели парадные серые туфли Нины Антоновны. И, высоко неся седую голову, в длинном светло-сером платье, она, в ожидании машины, появилась на крыльце.
Секрет житейского образа Ахматовой и секрет ошеломляющего впечатления, которое этот образ производит, состоит в том, что Ахматова обладает системой жестов. Ее жесты, позы, мимические движения не случайны и, как все конструктивное, доходят до сознания зрителя. Современный же зритель-собеседник не привык к упорядочненной жестикуляции и склонен воспринимать ее в качестве эстетического эффекта. Движения рук, плеч, рта, поворот головы — необыкновенно системны и выразительны, но то именно, что они выражают, остается неузнанным, потому что нет жизненной системы, в которую они были бы включены. Перед нами откровенное великолепие, не объясненное никакими социально-бытовыми категориями.
Это — то, что только женщина может писать о женщине, описывая ее любовные, неведомые ей — немужчине — чары. Хотя любовь здесь была не к мужчине. А — к человекам, и, впрочем — продолжим цитату и придадим ей злой смысл — не любовь, а ловля человеков.
Она прочла в каких-то зарубежных мемуарах — женских, конечно, что она была некрасивой — писала, очевидно, какая-то одноклеточная женщина. «Надя, объясните мне, почему я должна быть красивой? А Вальтер Скотт был красивым? Или Достоевский? Кому это в голову придет спрашивать?». С этого дня началось собирание фотографий. Все знакомые несли ей фотографии: помните, Анна Андреевна, мы это у вас выпросили? Нужна она? <…> Анна Андреевна собирала фотографии, там, где она красивая, разумеется, и выклеивала их в альбом <…>. А записать стихи не успела — времени не хватило…
Она была невероятно высока… (Смех). Мой рост — метр семьдесят девять или что-то около этого, по российским меркам, вполне достаточно. Ну так вот, я никогда не испытывал никаких комплексов по поводу собственного роста, кроме случаев, когда я находился рядом с ней, потому что она была невероятно высока. Когда я смотрел на нее, я понимал, почему время от времени Россией управляли императрицы. Она выглядела, если хотите, как императрица. Учтите — она была в летах, в то время ей было семьдесят.
И такой неподдельный стиль она меняла на фальшивую «Великую душу»!
БЕДНЫЙ МОЙ РАЗВОДИК, ИЛИ «СРАМ В ЗАКОНЕ»
Марину Цветаеву Анна Ахматова упрекнула за то, что та влюбилась в мужчину — писала длинные философские письма. Назвала срамом.
Ее личными срамами, худшими, не на честных десяти страницах, а недомолвками разлитыми, были: первый — Александр Блок, где ничего не было, второй — Исайя Берлин, которого и самого-то не было («Ты выдумал меня» — а на самом деле «я выдумала тебя»). Эта глава — о худшем из срамов, где у нее на руках документы, «штамп в паспорте», а человек — Николай Гумилев — превращается в предмет для манипулирования задним числом и с определенной целью, ни к любви ни к браку отношения не имеющей.
На старости лет ей почему-то понадобилось, чтобы Гумилев нес в душе неостывающую любовь к ней и только потому менял женщин, что ни одна не могла ее заменить. Его она, кажется, не любила никогда. Так, по крайней мере, считали все современники, и она этого совсем не скрывала. Зачем же ей понадобилось утверждать посмертно любовь к себе Гумилева? Она говорила, что в этом спасение Гумилева как поэта. Довод более чем сомнительный.
Схема на самом деле была такая. Она — самая величайшая женщина в мире, потому что поэзия Гумилева — величайшая в мире (это тоже придется доказывать, в России она почему-то — «непрочитанная», как неуловим неуловимый Джо — никто не хочет его читать, но об этом в другой главе), а Гумилев любит ее, и вся его поэзия — для нее и о ней.
Начинает с конца — с любви Гумилева. Начать с начала — о величайшей женщине — ведь как-то неловко, правда?
Думает — не заметят.
Казалось бы, банальная вещь — слабоватая партия, не для создания семьи заключенный брак, отсутствие энтузиазма у родных в связи с этим… Взаимные измены, ребенок, сразу после рождения отданный бабушкам, у мужа — внебрачный ребенок, его намерение заключить другой брак (даже дважды), наконец находит постоянного партнера и она, и — развод. Он сразу женится, рождается еще один ребенок. Но наша героиня над всем велит ставить восклицательный знак, всему поперечить, все гневно оговорить — не поймешь даже, за что она бьется.
Еще более обычное дело — гимназист влюбился в гимназистку. Никто ведь не сомневается в возможности юношеской влюбленности — раз уж до свадьбы дело дошло. Но Ахматовой надо манипулировать даже тогда, когда все ей сдались. Она хочет, чтобы мы говорили: была не любовь, а стррр-ррр-рашная любовь.
Отчего нигде не сказано:…
Парижские «Романтические цветы» посвящены мне. Это же посвящение повторено в «Жемчужинах».
О радостях земной любви (посвящение мне) 2 раза.
«Романтические стихи» — целиком просто посвященные мне, а в «Жемчужине» 3/4 лирики тоже относится ко мне.
Ах, да, это только что было. Хотя здесь подсчеты более детальные.
