Часть VIII
LA FEMME FATALE
ВЕЛИКАЯ МАДЕМУАЗЕЛЬ
«Человек — это стиль», — говорила Коко Шанель. Анна Ахматова во всяком случае не Поэт, не Жена и не Мать. Анна Ахматова — это Стиль. И ничего больше.
«Подумайте: даме 53 года, а еще видно, чем она была. Видно, в чем, собственно, было дело».
Это так, в этом и было дело.
Из поэтесс ярче всего запомнилась Анна Ахматова. Пленительная сила струилась от нее. Тонкая, высокая. Стройная, с гордым поворотом головы, закутанная в цветистую шаль, Ахматова походила на гитану. Hос с горбинкой, темные волосы, на лбу подстриженные короткой челкой, на затылке подхвачены испанским гребнем. Небольшой, тонкий, нечасто улыбавшийся рот. Темные, суровые глаза. Ее нельзя было не заметить. Мимо нее нельзя было пройти, не залюбовавшись ею.
На литературных вечерах молодежь бесновалась, когда Ахматова появлялась на эстраде. Она делала это хорошо, умело, с сознанием своей женской обаятельности, с величавой уверенностью художницы, знающей себе цену.
Ахматова была в белом платье со «стюартовским» воротником (какие тогда носили), стройная, красивая, черноволосая, изящная. Ей было тогда под тридцать, это был расцвет ее славы, ее челки, ее профиля, ее обаяния.
Странно, что она не верила, что так про нее напишут, сама сидела и сочиняла про тонкие руки и бурбонский профиль.
«Четки» была первая книга с чистой обложкой, без рисунков и т. п. Это была мысль АА. Детали обложки — разработаны Лозинским. С тех пор почти все книги стихов издаются так. Но «Четки» были примером.
Это — ее стиль. Она была очень стильная.
На старости Ахматова вдруг узнала себя в дочери Ирины Пуниной, Ане Каминской, и даже заставила ее отрезать себе челку. Аня показалась мне абсолютно нелепой в ахматовской челке, и Ахматова отчаянно на меня обиделась.
Это совершенно уже современная технология по продвижению собственной марки.
Когда легендарный, умело стилизованный облик ее создавался с помощью Блока, Кузмина, Гумилева, критиков, художников и восторженных поклонников и особенно поклонниц ее музы.
Анна Андреевна своей осанкой, странным обликом неизменно привлекала внимание прохожих. Некоторые раскланивались с ней. Часто у нее спрашивали дорогу. Старик на белом ослике с поклажей, видимо, приехавший из деревни, почтительно спросил у нее, как проехать на Туркестанский базар. <… > Анна Андреевна смеялась и говорила, что это ее призвание, что у нее и в Ленинграде, и всюду, всегда спрашивали дорогу. «Однажды я видела, как человек нарочно перешел площадь, чтобы спросить меня, как ему проехать на Пески».
«Один скульптор собирался было лепить меня, но потом не пожелал: «Неинтересно. Природа уже все сделала».
Это так. А скульптор мог быть и говорить или никогда не существовать и не говорить, она, по обыкновению, могла это выдумать, но по сути это было так.
Единственное, что в ней не красиво особой ахматовской красотой, — руки, это не рука красавицы, здесь не прав скульптор, отказавшийся ее лепить, рука требовала доработки.
И я еще раз увидала, как неверно изображают ее руку портретисты: на самом деле никаких длинных костлявых пальцев (а жаль), детская ладонь, а пальцы стройные, но маленькие.
Она пришла сама — нарядная и почти румяная. «Как вы хорошо выглядите!» — «Ну что вы! Просто вымылась горячей водой и напудрилась». Прочитала новые стихи — по-видимому, «Мои молодые руки».
Анна Андреевна вскочила и накинула черный халат. (Он порван по шву, от подмышки до колена, но это ей, видимо, не мешает.)
Дневник 1914 год. 24 октября.
Сегодня возвращался из Петрограда с А. Ахматовой. В черном котиковом пальто с меховым воротником и манжетами, в черной бархатной шляпе — она странна и стройна, худая, бледная, бессмертная и мистическая. <…> У нее длинное лицо с хорошо выраженным подбородком, губы тонкие и больные, и немного провалившиеся, как у старухи или покойницы; у нее сильно развитые скулы и особенный нос с горбом, словно сломанный, как у Микеланджело; серые глаза, быстрые, но недоумевающие, останавливающиеся с глупым ожиданием или вопросом, ее руки тонки и изящны, но ее фигура — фигура истерички; говорят, в молодости она могла сгибаться так, что голова приходилась между ног. <…> Из- под шляпы выбивалась прядь черных волос; я ее слушал с восхищением, так как, взволнованная, она выкрикивала свои слова с интонациями, вызывающими страх и любопытство. Она умна, она прошла глубокую поэтическую культуру, она устойчива в своем миросозерцании, она великолепна. Но она невыносима в своем позерстве.
Опять бульон и курица на ночном столике АА, и она в чесучовом платье, под одеялом, с распущенными волосами и белой-белой грудью и руками.
