множество его собратьев — зверей в человечьем обличье. Даже обыкновенное тщеславие и злоба к успехам других было одной из его черт. Он наслаждался властью над умами и иногда позволял себе заявлять, пресыщаясь, что лучше бы у него не было такого господства. Другими словами, он был потомок хищников- обезьян, как и все мы.

Он был моего роста и комплекции, и я перенял его имидж. Разумеется, я по-гречески смугл, и поначалу в этом мне виделась проблема. Но, как оказалось, когда напялишь на себя все составные — очки, галстук, жилет и прочее, — оливковый цвет кожи перестает играть значительную роль. Все спрятано под одеждой. Кстати, об очках. Хорошо помню, как за одну неделю я сменил все оправы, и очки стали как две капли воды похожи на очки мистера Аткинсона — сплошь тонкие, стальные. Ха-ха, зачем придумывать новое, если есть превосходный образец! Очкарики агентства все как один щеголяли в черепаховых бумерангах, сдавливающих виски, а я ушел в сторону, как мистер Аткинсон, заправляя стальные дужки за уши! Пришлось поменять и стрижку — сдвинуть зачес круто назад. Франтоватости поубавилось, зато появилась нотка доверия.

Наверное, я не хотел, чтобы люди видели турбулентные вихри, крутящиеся во мне. Пусть лучше думают обо мне, как о нем, — цивилизованный, достойный, без ярко выраженной индивидуальности. Ни тем, ни другим и ни третьим, как я вскоре выяснил, я не являлся. Другими словами, моя ширма была сделана сознательно.

Я испытывал огромную признательность к мистеру Аткинсону в те минуты, когда проходил через приемные отелей Лос-Анджелеса на свидания с Гвен Хант. Клерки за стойками почтительно склоняли головы. И дверь в номер запиралась, и часа два царил хаос. Затем рубашка с приспущенными пуговицами торжественно облекала тело, короткий галстук затягивался вокруг шеи, поверх надевался пиджак, приводились в порядок мозги. Дверь отпиралась. Из номера я выходил преображенным скромнягой, смахивающим на мышку. Прошествовав по холлу, я снова ловил почтительные поклоны вышколенных клерков.

Чертов шпик вернулся из курительного вагона с портфелем. Но портфель меня не смутил. Все они выглядят служащими. Так решило ФБР. Но я-то все вижу! Еле удержал себя, чтобы не хлопнуть по его пистолету. Я улыбнулся ему, холодно и еле заметно поклонился, будто говоря: «А я знаю, кто ты!» Он в ответ тоже улыбнулся, будто говоря: «Я тоже знаю, кто ты!»

Поезд начал тормозить у 125-й улицы. До моей остановки было еще далеко. Мне захотелось выйти и пройтись по кварталам, где жили мои родители, когда приехали в Америку, и где родился я. Гвен придется подождать, если она вообще ждет. Мне показалось это не важным.

Сейчас эти кварталы стали частью Гарлема, а сорок лет назад район заселяли шустрые белые иммигранты. Мне всегда хотелось вернуться сюда, походить по улицам, на которых я играл в детстве, и посмотреть на изменения. Но год за годом, бывая наездами по делам, я не мог выкроить для этого времени. Его хватало на что угодно, но только не на это.

Я встал и прошел в конец вагона.

— Эй! Пакет забыл!

Кондуктор протягивал мне пакет.

— О, спасибо! — пришлось сказать мне, нервно посмеиваясь.

Доза алкоголя, любезно предоставленная Глорией, начала терять силу, а я не хотел выходить из пьяного состояния и свернул в первый попавшийся бар — «Блэк энд Тен». Там принял порцию пива за 15 центов, порцию водки, «горячую собаку» — булку с сосиской, обе с фут длиной, затем снова водку и второе пиво. Объем выпитого вернул меня в прежнее состояние.

В другом конце зала народ заволновался. Оказалось, некто зашедший с улицы не моргнув глазом продал одному из официантов пылесос за 15 долларов. Последующая инспекция пылесоса показала, что машина обладает торговой маркой уважаемой фирмы, но не обладает мотором. Некто уже исчез.

Я окинул взглядом помещение. Какого дьявола мне здесь надо, здесь, где незнакомец дурит незнакомца, а маски и костюмы выглядывают друг из-под друга?

После войны, в 45-м, привычный мне мир казался чужим. Я вспоминал тогдашние свои мысли: «И это мой народ? И это моя Родина?» И почему так мало осталось во мне чувства верности стране, чувства патриотизма? Во мне, дважды награжденном солдате? Я дрался за эту страну, видел, как люди умирают за нее. Но, глядя на них, я спрашивал себя, почему они умирали за это? Я не говорю об идее. Я говорю о стране, о том, что тебя окружает по жизни.

— Но, — громко заявил я, — все не обязательно должно быть именно так!

Сосед по стойке, не поворачивая головы, прокомментировал:

— Не обязательно!

— Я имею в виду абсолютно все! — Я тоже не повернулся к нему.

Бар занял место церкви. Это единственное место в Америке, где мужчины очищают свои души.

— Я понял, что ты имеешь в виду, — сказал сосед.

Я не повернулся к нему, впрочем, как и он ко мне.

Я заказал еще горячительного. Помню, в тот момент подумал: «Наше общество не в своем уме!» Я относил мысль ко всему — традициям, одежде, работе, часам, посвященным работе, манере людей разговаривать друг с другом не глядя в глаза, к домам, в которых они жили, к улицам, по которым они ходили, к воздуху, к шуму, к мерзости и хлебу — ко всему жизненно важному. Но самое страшное, что обеспокоило меня, было другое — наша страна, несмотря на все разговоры о счастье, преломляясь через какие-то невидимые зеркала, на самом деле была, в сущности, нацелена против счастья. О, да, знаю, наши рты всегда чем-нибудь набиты — виски, сигара, кусок шоколадки. И мы все время в пути. И везде с нами музыка, даже в лифте. «Но! — сказал я себе. — Куда нам пойти в этом городе, чтобы действительно отдохнуть?»

— Какую бабу надо? Толстую, худую? — спросил меня сосед.

Я скосил глаза. Без сомнений, шпик. Предлагает услуги сводника. Осторожно — ловушка! Я принял «двойной» и вышел из бара, вцепившись в пакет.

Господи, неужели я их всех вижу насквозь? Но раньше-то со мной такого не было! Всему свое время. Мне не нужно было этого.

— Разумеется, не нужно. Ты — часть системы. Зачем тебе видеть всех насквозь? Тебе этого не нужно, — произнес я вслух.

Но давным-давно так со мной было. В колледже. Я чувствовал, что окружающие — враги, и мне надо скрывать подлинные чувства. Я жил в облике шпиона, Пролезшего в чужую страну.

Я перешел на бег и понесся средь уличной толпы, толкая прохожих, как вырвавшийся вперед игрок в бейсбол. Коричневый пакет крепко держался под мышкой. Душа просила драки. С кем-нибудь. За что- нибудь. На Лексингтон-авеню я свернул к центру. Да, подумал я, именно так я ощущал себя в 1945 году, когда атомная бомба стерла с лица земли Хиросиму и затем, ведь произведенное дважды крепче запомнится, Нагасаки. Та ночь и эта шли под одной и той же черной завесой. А я, одомашнившись, устроив теплое гнездышко в «Вильямсе и Мак-Элрое», нацепил на себя маску-перевертыш славного американца, и двадцать лет прошли, как иногда показывают в фильмах, — листки календаря сдуваются искусственным ветром!

Я зашел в бар на 116-й улице. Он был полон пуэрториканцами, далекими от глади их морей и дождливых джунглей, и неграми, далекими от своих, ставших уже нереальными, родин. Ни этот бар, ни следующий не могли быть их отчизной. Все заведения напоминали комнаты в бетонных пустотах стадионов, где боксеры ждут выхода на ринг. Воздух насыщен страхом и убийством. Я почуял, что в любую минуту все мы можем внезапно разрядиться — сбросить маски и вцепиться в глотку соседа, даже не глядя на жертву.

— Все не обязательно должно быть именно так! — произнес я сурово.

Сидящий рядом откликнулся:

— Мистер, катитесь отсюда к!..

Я обернулся. Негр. Решил, что сегодня вечером он обойдется без маски. Он был самим собой.

— Все не обязательно должно быть таким. Все, слышишь, все! — повторил я. — Мы начали не с того. С самого начала не то! Поэтому мы не можем увидеть других возможностей.

— Оставь меня в покое! — сказал сосед. Один его глаз опух, на шее виднелся рубец. Кто-то пытался