парохода «Ward Jackson», который в ночь должен выйти к берегам Скандинавии. Поставлена задача — взять в Гельсинборге на борт Бакунина и всем высадиться в Литве. Цель — подмога польским повстанцам.
Приготовления экспедиции шли так тайно и тихо, что слух о «дальнем пути» не замедлил распространиться. Когда назначенный час встречи собрал на платформе вокзала множество «будущих воинов», «искренно любящих Польшу», и всякого сорта кричащих женщин, «неутешных Дидон» (как Герцен позволил себе позже выразиться при описании этой трагикомической сцены «исхода»), выяснилось, что даже самое начало отбытия экспедиции не подготовлено.
Тяжелый польский вопрос ложился грозной тенью на искреннего поборника польской свободы.
Хорошо известно, как Герцен последовательно и бесстрашно выражал свою позицию в отношении Польши. Отстаивал полную, безусловную ее независимость, освобождение от России и Германии, призывал к братскому единению русских с поляками. И, наверное, он был одним из первых русских, требовавших для Польши полной независимости после кровавых событий весны 1861 года. «Мы видим в вас и мы приветствуем в вас первого русского, требующего для Польши… совершенной ее независимости…» — писал Герцену видный польский публицист — эмигрант Ю.-Б. Островский в мае 1861 года.
Это дружеское расположение Герцена к польскому народу было проверено опытом ссылок, встреч, симпатий, постоянного общения с поляками и подкреплено глубокой благодарностью за их помощь в открытии Вольной русской типографии. Поддержка Герценом многолюдной демонстрации, расстрелянной 8 апреля 1861 года, еще более укрепила это единение и вызвала бурные отклики по миру.
Гарибальди через «Колокол» просил передать «слово сочувствия от народа итальянского несчастной и героической Польше». Восхищался смелостью русских офицеров, не обагривших руки «в крови народа», и приветствовал Герцена за его отважную позицию на его безбоязненном поприще. После статей в «Колоколе» («Mater dolorosa» и др.) слышались слова одобрения и симпатии к благородному деятелю России, но их перебивала жестокая брань в рептильных журналах. Даже многие сочувствующие Герцену вообще не советовали вмешиваться в польские дела.
В ответ на письмо Прудона Герцен размышлял о вопросах, кажущихся ему основополагающими: «Я очень далек от восхищения исключительным национализмом; шовинизм во всех своих формах смехотворен; меня приводит в ужас аннексионистский и эгоистический патриотизм, и мы во всеуслышание проповедуем отделение Польши от России».
Бурное включение в «дело» Бакунина, сразу же после его возвращения уже в 1862 году, выявило глубину его разногласий с издателем «Колокола». Пропагандистская идеологическая деятельность Герцена накануне Польского восстания никак не устраивала неутомимого борца, приверженного к «практическому» направлению. «Колокол» представлялся ему как руководящий центр заговорщической работы среди славянских народов, а Герцен оставался при своем убеждении, что не из-за границы надо руководить русской революцией. «Быть третьим» в союзе с лондонскими издателями Бакунин допущен не был. Однако Огарев все более солидаризировался с позицией Бакунина; считал, «что мы по мере сил и возможности должны принять непосредственное участие в польском восстании, так как оно есть восстание против нашего общего врага — русского императорского государства».
Восстание, намечавшееся Центральным национальным комитетом Польши на весну или лето 1863 года, грянуло внезапно. Январский рекрутский «подтасованный» набор, произведенный с целью нейтрализовать революционно настроенную молодежь, переполнил чашу терпения и вызвал преждевременное выступление поляков. В январе неподготовленная Польша «загорелась со всех сторон», но Герцен при всем сочувствии к польской свободе прекрасно понимал ее обреченность. Не было реальных сил ни для обеспечения русско-польского союза, ни для всероссийского крестьянского восстания, которое связывалось с польским выступлением ввиду окончания двухлетнего срока для введения в действие Положения 19 февраля.
Когда же «сила литературной пропаганды» восстания, на которую уповал издатель «Колокола», исчерпала свои возможности, он, несмотря на разномыслие с друзьями, не мог не пойти с ними по одной дороге в деле практической помощи соседям. Не мог не поддержать Огарева.
Вот тогда-то, в марте 1863 года, Герцен и включается в активную помощь Польше — всеми возможными и даже чрезвычайными средствами, кажущимися фантастическими. Вот тогда-то и снарядилась морская повстанческая экспедиция для поддержки Польского восстания.
Под руководством заграничного представителя Варшавского национального комитета И. Демонтовича и полковника Ф. Лапинского Огарев и Герцены, сын и отец, принимают участие в самой «деятельной и живой» ее подготовке. Огарев полагает, что «польская революция действительно удастся, если восстание польское перейдет соседними губерниями в русское крестьянское восстание». Тем более что в 1863 году кончается срок подписания уставных грамот и крестьянство должно выразить свое недовольство. Герцен не слишком верит в подобное развитие событий, но содействие повстанцам кажется издателям делом святым.
Сложившийся сценарий практической помощи восставшим был легко нарушен. За продвижением парохода «Ward Jackson» установлена слежка. Кораблю русского морского флота приказано «выступать» и следить за мятежным пароходом.
Конспиративная бакунинская «карусель» завертелась. Он, как всегда, инструктировал: Саше связаться с «серьезными финскими патриотами», организаторами будущего тайного общества. В письменных поручениях ему давались противоречивые рекомендации. Шли телеграммы и письма о помощи, о налаживании связей и пропаганды через Финляндию и Петербург. Насаждались слухи, что существующая в России тайная организация вступится за поляков и пр., и пр. Бакунин был в своей стихии. «Конспираторские страстишки» друга, как иногда грустно подшучивал Герцен, разгорались не на шутку.
Конспирация, в самом деле, подкачала. Польский транспорт с оружием был перехвачен. Капитан «Ward Jackson» был подкуплен и в Копенгагене исчез. Новый капитан прямиком привел судно в порт Мальмё, где оно и было интернировано. После провала экспедиции, бывшей отчаянной попыткой помочь восставшим, Герцен ставил Бакунину в вину, что в дело экспедиции он посвятил людей посторонних. Да и некоторые поляки выдвинули обвинения против него.
Несмотря на пессимистические перспективы развернувшегося восстания, «Колокол» продолжал оказывать всемерную поддержку «братьям полякам»: «…погибните ли в ваших дремучих мицкевических лесах, воротитесь ли свободными в свободную Варшаву, мир равно не может вам отказать в удивлении. Начинаете ли вы новую эру независимости и развития, заключаете ли вашей смертью вековую, беспримерную борьбу — вы велики».
Герценовская газета постоянно вдохновляла восставших, разоблачала преступления царского войска, поддерживала польских руководителей, воздавая дань памяти героически павшим в сражениях. Узнав о казни в Вильно Сигизмунда (Зыгмунта) Сераковского, офицера русской армии, возглавившего восстание в Литве, Герцен первым откликнулся в «Колоколе» статьей «Польский мартиролог».
Русскому другу, «одному из главных учредителей русского офицерского комитета в Польше» Андрею Афанасьевичу Потебне, возглавившему отряд и пожертвовавшему жизнью ради общей свободы, Герцен посвятил страстный некролог: «Чище, самоотверженнее, преданнее жертвы очищения Россия не могла принести на пылающем алтаре Польского Освобождения».
Точка зрения Герцена по польскому вопросу, давно заявленная, предопределила массовую реакцию русского общества на все совершавшееся в Польше.
И. С. Аксаков, в силу своих славянофильских воззрений всегда уважавший искренность убеждений Герцена, сожалел о его союзе с врагами России — поляками, с которыми он празднует
Кавелин писал Огареву: «Я… разойдясь с Вами, сохраняю воспоминание о прошедшем и берегу его под старость лет».
Особенно яростно в отношении к Польскому восстанию выступили Катков, глашатай «патриотического остервенения», и армия его пособников — «катковистов», одержимо нападающих на
