— Выслушайте меня покойно, без авторского самолюбия, без изгнаннической исключительности — к чему вы все это пишите?
— На это много причин. Во-первых, я считаю истиной то, что пишу, а у каждого человека, неравнодушного к истине, есть слабость ее распространять.
— Нет. Вы должны знать публику, с которой говорите, ее возраст, обстоятельства, в которых она находится. Я вам скажу прямо: вы имеете самое пагубное влияние на нашу молодежь, которая учится у вас неуважению к Европе, к ее цивилизации…
— <…> Подумайте лучше, сколько веков люди безбожно лгали с нравственной целью, а нравственности не поправили; отчего же не попробовать говорить правду? Правда выйдет нехороша, пример будет хорош. С вредным влиянием на молодежь я давно примирился, взяв в расчет, что всех, делавших пользу молодому поколению, постоянно считали развратителями его, от Сократа до Вольтера, от Вольтера до Шеллея [Шелли] и Белинского. К тому же меня утешает, что нашу русскую молодежь очень трудно испортить. <…>
— Правдой!.. Да позвольте вас спросить, правда-то ваша в самом ли деле правда? <…> Вас не убедишь — и знаете почему: потому что вы
— <…> Какие же это
— Бездна.
— Например?
— Например, факт, что мы, русские, принадлежим и по языку, и по породе к европейской семье, genus europaeum[168], и, следовательно,
— <…> Уж такой
Пропадай он совсем, этот физиологический закон!»
Герцен уверен, что «пора стать на свои ноги, зачем же непременно на деревянные — потому что они иностранной работы? Зачем же наряжаться в блузу, когда есть своя рубашка с косым воротом?».
Говоря о «европейских концах», Герцен всегда имеет в виду «начала».
«Но в чем же эти начала?»
Герцен повторял их не раз, создавая свою теорию общинного социализма, будущего социально- справедливого общества. Написал множество работ на эту тему (вспомним, «С того берега»), и в своих утопических упованиях на народные начала (искал их бесконечно) так и не достиг искомой истины в этом вечном вопросе.
Клеветническая кампания против Герцена между тем набирала силу. Теперь все кому не лень ополчились против «лондонского короля». «Почти все, владеющие пращою в русской журналистике, явились один за другим на высочайше разрешенный тир и побивают нас… — пишет Герцен в статье „Журналисты и террористы“ (лист 141 от 15 августа). — По счастью, у иных рука не верна, словно дрожит от волнения, от угрызения совести, от воспоминаний; другие нарочно пускают мимо, а третьи бросаются грязью, это очень гадко, но не больно».
Неизменно слышатся анонимные крики — доносы, не оставляющие в покое Третье отделение: избавьте нас от Чернышевского и Герцена и от их разрушительной деятельности. Чернышевский признается врагом, еще более опасным, чем Герцен.
Статья Чернышевского «Научились ли?» в майском «Современнике» 1862 года — последняя его публикация перед приостановкой журнала на восемь месяцев. «Мера эта составляет часть того общего рода действий, который начался после пожаров…» — напишет он Некрасову.
Министр внутренних дел П. А. Валуев в письме царю настаивает на самых решительных, «энергических правительственных распоряжениях»: «Разве не достаточно для задержания известных личностей факта их общественных отношений к Лондону…» Подобный повод нашелся быстро, и дело сфабриковано.
Седьмого июля Чернышевский арестован и заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Туда же из Третьего отделения доставляют Н. Серно-Соловьевича, Ветошникова и др. Ранее взяты В. А. Обручев, соратник Чернышевского по «Современнику», и восходящая звезда критик Дмитрий Писарев, талант которого позволил поставить его на один уровень с покойным Добролюбовым.
Через несколько месяцев Чернышевский и Серно-Соловьевич предстанут перед Следственной комиссией, возглавляемой тем же «junior'ом», «младшим» князем А. Ф. Голицыным, который и через 28 лет после разбирательства «дела» Герцена во второй Следственной комиссии 1834 года хоть и утратит «молодое» свое прозвище, но также усердно исполнит функции «отборнейшего из инквизиторов». Давний опыт усердного поиска зажигателей и фабрикации дел опять пригодился.
Герцен, коря себя за трагический просчет с организованной в Orsett House вечеринкой, 21 августа 1862 года напишет давней их с Огаревым приятельнице Е. В. Салиас де Турнемир, ставшей знаменитой писательницей Е. Тур: «В России террор — но ведь его надобно было ждать. Страшно больно, что С[ерно]- С[оловьевича],Чер[нышевского] и других взяли — это у нас незакрывающаяся рана на сердце…»
Незаживающих ран впереди — множество. Начало «апогея» вольного словоизлияния вскоре обернется «перигеем» конца. Кровавые раны польских событий навсегда изменят мощное влияние Вольной печати, приумерят звуки набатного колокола. 1863 год приблизит Герцена к спаду его издательской деятельности, окончательно разведет даже с теми, кто числился в его потенциальных поклонниках, сочувствующих, заинтересованных и немногих оставшихся друзьях. Почти все отпрянут от него.
Начинаете ли вы новую эру независимости и развития, заключаете ли вашей смертью вековую, беспримерную борьбу — вы велики.
Двадцать первого марта 1863 года происходит событие, по меньшей мере, фантастическое. Этим весенним днем застаем Александра Ивановича в числе провожающих на платформе железной дороги, не только свидетелем, но и участником шумной сцены — торжественного отбытия польской повстанческой экспедиции.
Саша Герцен, все же склоненный отцом на решительные поступки и участие в конспиративной деятельности общества «Земля и воля», здесь же, рядом. Он отправляется дальше в порт Саутенд, до
