— Людмила Сергеевна?

— Да, — послушно отозвалась Людмила.

Лежать было неудобно. Мешала сбившаяся в комок простыня под боком. Поправить бы, да поздно. Тело отяжелело, стало непослушным, даже глаза закрылись сами собой — куда уж тут рукой пошевелить! Но странно, руки-ноги не двигаются, все онемело, а смятая ткань чувствуется и раздражает. Раньше надо было сообразить и расправить…

— Вы понимаете, что происходит? Как ощущения?

— Я все понимаю. Нормально. Тела только не чувствую, и в ушах шумит… А у вас наркоз хороший? У меня с сердцем проблемы… ему не повредит?

— Знаем мы все про ваше сердце. Вы полное обследование проходили перед сеансом. Забыли, Людмила Сергеевна? И наркоз у нас слабенький. Ваши ощущения — это больше гипноз, чем наркоз.

…Голоса плывут, тягучие, как варенье. Мамино крыжовенное варенье в золотистом медном тазу. Пробуй, Люсенька, осторожно, не обожгись… А знаешь, как понять, когда варенье готово? Капаешь себе на ноготь: если держится бусиной — можно снимать с огня, если растекается — надо еще варить. Мама, так горячо ведь, на ноготь! Тебе горячо, Люсенька, я привычная… Мамины руки, большие, распаренные. Загрубевшие пальцы с обрезанными короче некуда ногтями, трещинки на коже, грязь от работы въелась навсегда. Учись, Люсенька, хозяйничать, в жизни пригодится. Вот выйдешь замуж… Нет! Мама, я не выйду замуж! Я не хочу такие руки, как у тебя. Я не хочу, чтобы муж меня бил. Я хочу прочь из дома и бегом на горку, где старое кладбище, и весь Подол внизу, а вверху только синее небо — свобода! Пусти, пусти! Стынущий шепот вдали, бессильный ее удержать: Люс-сень-ка…

— Людмила Сергеевна, вы нас слышите?

— Слышу. Простите, отвлеклась.

— Ничего, это нормально. Так и должно быть. Вы погружаетесь в прошлое. Но мы должны знать, что с вами все в порядке. Говорите вслух, Людмила Сергеевна.

— Что говорить?

— Что угодно. Первое, что взбредет на ум. Лишь бы мы вас слышали.

— Хорошо. Я попробую… Странно вот так, знаете, без подготовки… и ни о чем. Должна быть зацепочка. Это как по городу идешь и вспоминаешь: вот здесь со мной тогда-то такое-то произошло. Жизнь проживешь — весь город в зацепочках… А кстати, я и у вас в институте была однажды.

— Когда, Людмила Сергеевна?

— Ох, давно… Тысяча девятьсот восемьдесят девятый год. Помните, был такой? Шучу, шучу. Конечно, не помните, молодые вы оба — то время помнить. Ну, может, читали по истории: СССР, Горбачев, гласность, перестройка… Для кого-то строчки в учебнике, а для меня юность моя, единственная и неповторимая.

— А вам сколько лет, Людмила Сергеевна?

— Семьдесят шесть, как одна копеечка. Разве у вас не записано?

— Все у нас записано, что надо. Но вы говорите, рассказывайте. Так что там было в восемьдесят девятом?

— День открытых дверей был. Для выпускников школ. Десятый класс мы заканчивали, и надо было решать, в какой вуз подавать документы. Подружка у меня была, Танька, вот с ней мы везде и ездили.

…И зачем я им про Таньку, а? Вот дура-то старая! Сколько лет ее не вспоминала, а тут надо же, к слову пришлась. Подружка, да. Женская дружба — до первого парня. Увела Танька моего Петеньку, на том и раздружились. Ох, сердце кольнуло! Сколько лет прошло, а обида жива. А главное, я сама виновата: зачем их нахваливала, одного другой? Зачем познакомила? Если б можно было вернуться назад, где еще не наделано ошибок… Возвратиться во всеоружии опыта и заново жизнь прожить так, чтобы все правильно. Сколько раз об этом мечтала…

— Людмила Сергеевна, не молчите.

— А о чем я? Мысли путаются.

— Вы нам про день открытых дверей рассказывали.

— А-а, точно. Счастливые мы тогда были, хотя сами того не понимали. Столько перед тобой дорог: иди куда хочешь. Все двери открыты. А потом закрываются одна за другой. Захлопываются с треском. Хрясь! И на ключ, на три оборота. Выбрал — и живи дальше с этим выбором, не переделаешь, не поправишь… Ой, простите, опять сбилась.

— Значит, хотите вернуться в прошлое?

— Еще бы!

— А что вам сейчас больше всего досаждает?

— Глупый вопрос, доктор, уж вы извините. Старость… Все досаждает. Проснешься — сердце жмет, спина болит, ноги ноют… Встаешь — кряхтишь да охаешь. И думаешь: было бы мне сейчас не под восемьдесят, а вполовину меньше лет, пташкой бы взлетела!

Пожалуй, хуже всего — вес. Мышцы дряблые, а тело неподъемное. Как же так вышло, что с каждым годом прибывали килограммы? Больше ста, страшно сказать. Давят на сердце, на позвоночник. Хотя вес весом, а одиночество куда сильнее на сердце ложится. Не звонит сын. И внуку она не нужна. А дочка, может, и позвонила бы — только нет ее, и не было никогда. Лишь снится она порой, дочка, которой не было… А сердце болью отзывается, и никакие таблетки не помогают. Так мне и надо. От глупости нет лекарства, ни от чужой, ни от своей собственной.

— …мила Сергеевна! Милочка! Эй!

— Какая я вам милочка, молодой человек?! Стыдно. Вы бы еще милашкой старуху назвали!

— Простите, Людмила Сергеевна. Мы вас иначе дозваться не могли.

— А, ну тогда ладно. Звали меня когда-то и милой, и миленькой… ох, давно закрылись те двери.

— Подтвердите еще раз, пожалуйста. Вы хотите вернуться назад?

— Да. Да! Тысячу раз да! А можно?

— Вы к нам за этим пришли. Подписали бумаги. Заплатили деньги. Согласились на эксперимент. Теперь вспомнили?

— И правда, теперь вспоминаю… Ну да, вы же говорили, что с памятью будут странности. Так-так… И куда вы мне дверку приоткроете?

— В тридцать восемь лет.

— В семнадцать, значит, нельзя? В тот самый восемьдесят девятый. У меня что, денег не хватило?

— Не в деньгах дело. Особенности вашего личностного континуума…

— Только не надо мне всего этого… Нельзя так нельзя. В вашем возрасте еще не понять, а ведь тридцать восемь — тоже молодость. Когда оглядываешься на полжизни назад, яснее видишь… Пусть будет тридцать восемь.

— Подтверждение получено. Вы учтите, там многое окажется не таким, как вы помните.

— Разберусь, дорогие доктора. Ну, что теперь?

— Просыпайтесь, Людмила Сергеевна. На счет «раз». Четыре, три, два…

Первым делом она машинально расправила скомканную простыню под боком. И только потом открыла глаза.

День был веселый, солнечный.

День приоткрытых дверей.

Людмила вышла из здания института, бочком спустилась с крыльца и замерла. Двое наблюдали за ней сверху сквозь плохо вымытое стекло.

— Ох, чую, устроит нам завтра бабка, — нервно хохотнул младший. — Мало не покажется!

Он крутил и мял в пальцах сигарету, сбрасывая напряжение после сеанса. Похоже, недавно бросил курить — ноздри его хищно вздрагивали, ловя острый запах раскрошенного табака.

— Какая она тебе, на фиг, бабка? — резко сказал второй. — Моя ровесница.

— И сколько лет ты себе насчитал? — фыркнул первый.

— Дурацкий вопрос.

Старший помрачнел. На вид ему было около сорока, причем изрядно потрепанных сорока. Седина,