лично больше нравится «обесцеливание». — Через паузу — пояснение: — Цель-то в жизни как-то теряется.

— Вы на радио работаете?

— Ага, на Новом. Марина Циничная, «Ночные бдения».

— Приятно… — сказал писатель, однако ответного представления не последовало.

Маришка склонила голову мне на плечо. Даже с ее фамилией иногда не сразу удается примириться с цинизмом окружающей реальности. Признаться, меня тоже слегка покоробило описание брачных ритуалов мунитов.

Маришка оправилась первой. У нее это уже профессиональное. Ночному диджею и не такое приходится выслушивать в прямом эфире.

— Хорошо хоть, тебя мне никто не назначал. — Она взглянула на меня снизу вверх и погладила ладошкой мое колено.

— С ума сошла? — пробурчал я и оглянулся по сторонам. Народу прибыло, пора бы и начинать. — Мы же в церкви!

— Не в церкви, а в секте, — поправила Маришка. — Черные мессы, жертвоприношения, кровь невинных девственниц… — Мечтательно закатила глаза и неожиданно воскликнула: — Ого! Вот это по-о- опик! — Взгляд ее при этом был направлен на сцену.

Я посмотрел в ту же сторону и подумал: вот уж воистину!

Вот только почему попик? Не в клобуке и рясе — в пиджачке и жилеточке, то и другое не застегнуто. Да и не смогли бы они застегнуться на выпуклом и округлом, как глобус, животе! Под жилеточкой — белая сорочка и бабочка. Классический типаж оперного исполнителя нарушали кроссовки — синие, с тремя белыми полосками.

В общем, ничего поповского. Разве что лицо… Кудри до плеч, окладистая бородка и большие выразительные глаза — хоть сейчас пиши с него икону. Жаль, не умею я, только иконки к программам. Но они 16 на 16 точек, всей доброты лица не передашь. Доброты и раздобрел ости.

Вошедший поразительно легко приблизился к краю сцены, отставил в сторону микрофонную стойку, и над залом поплыл солидный баритонистый рокоток. Такому микрофон только помешал бы. «Добрый самаритянин!» — невольно подумалось.

Таким я его и запомнил. Имя-отчество, которым он представился, немедленно вылетело из головы.

После представления и приветствия самаритянин сказал:

— Как вы уже, должно быть, знаете, то, чем мы здесь занимаемся, называется цветодифференцированной эсхатологией.

— Теперь понятно, почему их в Центральный Дом Энергетика пустили, — прокомментировал в левое ухо писатель. — Аббревиатуры совпадают.

— А чтобы не перегружать голову терминологией, — широко улыбнулся самаритянин, — мы назовем то же самое по-простому: наглядное греховедение.

— Ненаглядное мое грехове-едение, — пропела тихонько в правое ухо Маришка.

Я попытался отрешиться от нашептываний неугомонных соседей и сосредоточиться на словах самаритянина. Говорил же он следующее:

— Ну, тему наглядности мы прибережем на десерт, а пока поговорим о грехах. И заповедях. Вот, скажите, может кто-нибудь из вас назвать десять библейских заповедей?

— Не убий! — негромко воззвал со своего места интель.

— Не укради! — откликнулся кто-то сзади.

— Не возжелай… — неуверенно парировал интель. Происходящее начинало напоминать аукционные торги.

— Чего? — насмешливо спросил самаритянин. — Чего не возжелай?

Интель опустил очки долу, припоминая.

— По правде сказать, уже неплохо, — похвалил самаритянин. — Обычно вспоминают еще «не прелюбодействуй» и на этом, глупо хихикая, замолкают. Хотя на самом деле смешного мало. Каждому из вас в той или иной степени знаком текст десяти заповедей, кто-то слышал краем уха, кто-то читал вполглаза, но вспомнить их сейчас, все десять, не сможет, наверное, никто.

В это время слева от меня раздалось нарочито-негромкое:

— Не лги! Вернее, не лжесвидетельствуй. А также Бог един и не сотвори себе кумира, кроме Бога, имя которого не поминай всуе. Почитай отца с матерью и день субботний. То есть в российском варианте — воскресный.

Писатель перечислял заповеди монотонно, глядя в пол. С моего места было видно, как он один за другим загибает пальцы.

— Ученый малый! — похвалил самаритянин, изгибом бровей выражая приятное удивление. — Но педант…

Руки, на которых кончились пальцы, сжались в кулаки.

— Копирайт — Пушкин! — процедил со злостью мой сосед.

— Так вот, за редким исключением, — самаритянин шутливым поклоном выделил писателя из массы зрителей, — никто из присутствующих не в состоянии вспомнить все десять заповедей. Что тогда говорить об их соблюдении… — Вздохнул тяжело, придавив бабочку оперного певца подбородком. — То же самое со смертными грехами, хотя их всего-то семь. Ну, похоть, ну, алчность, а что дальше?

Повисла пауза. Некоторые сосредоточенно пытались вспомнить. Писатель просто молчал. С вызовом.

— Чванство? — робко предположила Маришка.

— Вот-вот, — рассмеявшись, покачал головой самаритянин. — Оно же гордыня. Кроме того — это вам для общего развития, — к грехам отнесены чревоугодие, леность, ярость и зависть. Запомнили?

Зал прореагировал нестройно и неоднозначно.

— А теперь забудьте! — блеснув белозубо, разрешил самаритянин и подмигнул зрителям. — Все забудьте. И заповеди, которые как приняли две тысячи лет назад, так с тех пор и не пересматривали. И грехи, которые непонятно кто и за что назвал смертными. Было, конечно, в притчах Соломоновых упоминание о семи человеческих пороках, которые ему лично, Соломону, глубоко несимпатичны. Но придавать им статус смертных грехов — это, мягко говоря, чересчур. А поговорим мы с вами лучше о семи смертных заповедях.

Писатель присвистнул и заметил, изображая восхищение:

— С ума сойти!

Самаритянин сделал шаг к забытой ударной установке, подобрал с пола барабанную палочку и наотмашь ударил по тарелке. От медного звона заложило ухо.

Вежливо улыбаясь, он попросил уважаемых слушателей соблюдать тишину. Затем продолжил:

— Да, да, я не оговорился. Семи смертных заповедях. Почему семи? — спросите. А потому что мозг человеческий так устроен, что любую систему больше чем из семи элементов воспринимает с трудом. Спросите: в таком случае, почему смертных? А потому, что каждая из заповедей такой безусловный закон определяет, что тому, кто ее нарушит — смерть! Ну, или что похуже… Потому что заповеди у нас будут отборные — буквально! — из библейских заветов, из статей уголовных и прочих категорических императивов отобранные. Кто же будет отбором этим заведовать? — в третий раз спросите вы меня… Да мы же с вами и будем, — сам себе ответил самаритянин. И дальнейшее выступление повел в той же вопрос-ответной манере, не ожидая уже от зала ни помощи, ни провокаций. — Скажем, убийство — грех? — Насупил брови и кивнул. — Конечно! Бесспорный грех. Причем виновным в убийстве мы признаем кого? Того, кто курок спускал? Или того, кто заказ сделал? Или того, кто знал, да смолчал? А?

— Действием или бездействием, — мазнув взглядом потолок, чуть слышно произнес писатель. — Как это свежо!

— Это я к тому, что сами заповеди за две тысячи лет не то чтобы устарели, но в легком пересмотре нуждаются. Вот, скажите мне, чревоугодие — грех? Или наследие голодного прошлого? Оттуда же и посты. Нечем было мужику кормиться весной, вот и выдумали пост богоугодный. Очищение организма голоданием.