– Теперь в твоей власти, — сказал Адамс, — засадить меня за решетку или оставить на свободе.

– Мне это известно, — пробормотал Линдблом.

Адамс направился к двери:

– Я отправлю эту речь на авторедактор — пусть он запишет ее на пленку. Я хочу поскорее с ней разделаться и забыть о ней. А потом займусь тем, что мы называем нашим новым проектом — подделкой предметов материальной культуры, оставленных инопланетянами, чтобы засадить в тюрьму человека, посвятившего целую жизнь тому, чтобы обеспечить приличным жильем…

– У нацистов, — прервал его Линдблом, — не было письменных приказов относительно Окончательного Решения, под которым подразумевалось истребление евреев. Приказы отдавались устно. Начальник приказывал подчиненному — слово заменяло письменный приказ. Я надеюсь, этот абсурдный рассказ не вызывает у тебя раздражения.

– Пойдем выпьем по чашечке кофе, — предложил Адамс.

Линдблом пожал плечами:

– Какого дьявола мы должны об этом думать? Они решили, что это Рансибл, а кто мы такие, чтобы утверждать, что это не так? Кто еще, кроме него, заинтересован в том, чтобы эта информация просачивалась в убежища?

– Если бы я только знал, — ответил Адамс и заметил, что Линдблом явно чем–то встревожен. — В жилых комплексах Рансибла живут тысячи людей.

Достаточно, чтобы один из них совершил побег и не был пойман агентами Броза или Фута и сумел пробраться обратно в убежище. Затем жители этого убежища предупредили своих соседей, те — своих…

– Да, — сказал Линдблом, — это звучит вполне убедительно, но разве его впустили бы обратно в убежище? Разве они не сочли бы, что он уже заболел и стал переносчиком этой ужасной болезни, как она называется, мешочной чумы? Да они растерзали бы его на месте! Потому что они верят информации, которую мы передаем им по телевизору каждый Божий день. А в субботу даже дважды, для большего воздействия.

И поэтому они решат, что он превратился в живую биохимическую бомбу.

Но и это еще не все. Иногда, знаешь ли, стоит подбросить организации Фута несколько зеленых, чтобы они не забыли поделиться информацией для служебного пользования. Дело в том, что жителям убежищ рассказал о ситуации на поверхности не один из них, это отнюдь не был их коллега, возвратившийся назад. Они и в глаза не видывали того, кто это сделал.

– Ну ладно, житель убежища не смог возвратиться в свое собственное убежище; вместо этого…

– Им рассказали об этом по телевизору.

Адамс сначала не понял и растерянно посмотрел на Линдблома.

– Я знаю, что говорю, — сказал Линдблом. — Они услышали об этом по телевизору. Информация длилась всего одну минуту, и слышно было очень плохо. Но и этого было достаточно.

– О Господи, — сказал Адамс и подумал — да их же там миллионы! Что произойдет, если кто–то подсоединится к главному и единственному телевизионному кабелю, соединяющему Ист–Парк со всеми убежищами? Что произойдет, если земля вдруг разверзнется и из нее выйдут миллионы людей, томившихся в подземельях долгих пятнадцать лет и веривших выдумкам о радиоактивном загрязнении, о продолжающихся ракетных ударах и бактериологической войне среди развалин? С системой латифундий будет покончено, и огромный парк, над которым он дважды в день пролетает на аэромобиле, снова станет густонаселенной страной, пусть не такой, как до войны, но очень на нее похожей. Снова появятся дороги. И города.

И в конце концов опять разразится война.

Этим–то и объяснялось то, что произошло. Как в Зап–Деме, так и в Нар–Паке народ подтолкнул своих руководителей к войне. Но пока широкие массы не принимали участия в политике, а населяли битком набитые антисептические убежища, у правящей элиты и на Востоке, и на Западе руки были развязаны, и ее представители могли заключить между собой соглашение… Хотя и странно, что в этом не принимали участие ни Броз, ни генерал Холт, главнокомандующий войсками Зап–Дема, ни даже маршал Харенжаный, самый высокопоставленный советский военный. Но они оба, и Холт и Харенжаный, знали, когда в ход нужно пустить ракеты (что они и сделали).

А когда пришло время, вышли из игры, и без их взаимного благоразумия мир вряд ли был бы достигнут. Но за сотрудничеством этих двух высших военачальников скрывалось нечто еще, по мнению Адамса, какой–то необычайно тонкий ход.

Совет Реконструкции в Мехико (Амекамека). В нем заседали железки.

Совет помог установить мир на планете. И этот руководящий орган, обладающий правом выносить окончательное решение, все еще существует.

Человек создал самостоятельно мыслящее оружие, и оно предавалось размышлениям относительно недолго — два года, заполненных варварским разрушением руками сошедшихся насмерть железок — солдат двух армий двух сверхдержав. Наиболее совершенные железки, аналитические способности которых предполагалось использовать для планирования как тактики отдельных сражений, так и для выработки общей стратегии (речь идет о самых передовых в техническом отношении железках Х, XI и XII типов); так вот, эти железки решили, что лучшей стратегией будет та, которую финикийцы разработали пять тысяч лет назад. В сжатом виде, думал Адамс, она изложена в «Микадо». Если для того, чтобы все стороны были удовлетворены, достаточно просто сообщить, что человек был казнен, то следует ли убивать его на самом деле?

Проблема, с точки зрения наиболее передовых железок, оказалась несложной.

Они ведь не были страстными поклонниками Гилберта и Салливана, и их созданные руками человека мозги ничего не знали об учении Гилберта, текст «Микадо» не был включен в их базу данных. Но железки из двух армий пришли к одному и тому же выводу и в конце концов стали действовать заодно с маршалом Харенжаным и генералом Холтом.

Вслух он произнес:

– Но они не увидели преимуществ.

– О чем это ты? — пробормотал Линдблом; он все еще не мог ни на что решиться и по–прежнему не желал поддерживать разговор. Выглядел он усталым.

– То, чего не понял Совет Реконструкции, — сказал Адамс. — И по–прежнему не понимает. Поскольку система восприятия железок начисто лишена сексуальности, этот принцип — «Зачем нужно кого–то казнить…»

– Да заткнись ты! — вспылил Линдблом и, повернувшись к Адамсу спиной, вышел из конторы. Адамс остался наедине со своей готовой речью и новыми замыслами; чувствовал он себя, однако, совершенно подавленным.

Но обижаться на Линдблома у него не было никаких оснований. Потому что нервишки пошаливали у всех йенсенистов… Они были эгоистичны, они превратили весь мир в зону отдыха за счет миллионов обитателей подземных убежищ. Это было подло, и они понимали это, и испытывали муки совести. Не такие уж сильные, чтобы подтолкнуть их на расправу с Брозом и позволить людям выйти на поверхность земли. Но вполне достаточные, чтобы отравить и без того унылые вечера ядом одиночества и превратить каждую ночь в кошмар.

Понимали они и то, что если о ком–то и можно было сказать, что он пытается исправить причиненное ими зло (ведь целая планета была украдена у ее законных хозяев!), так это о Луисе Рансибле. Им было выгодно, чтобы люди оставались в убежищах, а ему — выманивать их на поверхность.

Высокопоставленные йенсенисты считали его своим соперником, которого прекрасно знали. Чувствуя при этом нутром, что, с точки зрения морали, он совершенно прав.

Они с горечью признавались в этом сами себе. Не был исключением в этом отношении и Джозеф Адамс, оставшийся в одиночестве в своей конторе и сжимавший в руке превосходно написанную речь, которую предстояло пропустить через авторедактор, затем через «чучело», записать на магнитофон — и все это для того, чтобы затем подвергнуть ее кастрации в кабинете Броза. Особой правдивостью речь не отличалась, но она не была и бездумным набором избитых фраз, лжи и эвфемизмов… и других гадостей, которые Адамс подмечал втекстах,составленныхсвоими коллегами–йенсенистами; ведь в конечном счете он