наиболее важная. Мне это напоминает земную поэму Бер — тольда Брехта, она называлась «Утопленница». Сейчас попробую вспомнить… «И постепенно Бог ее оставил; Вначале ее руки, а затем И ноги, и все тело, и в итоге Она была…»

— Что это за божества? — спросил Джо. Он еще ни разу о них не слыхал, хотя очевидно и логично, что храм — место для молитв, и кто — то должен быть объектом поклонения. — Ты знаешь еще что — нибудь об этом?

— Я могу вас полностью проинформировать, — обиженно изрек робот.

— Вы никогда не задумывались, — спросила его Мали, — что Амалита действует через посредство Глиммунга, поднимающего храм? Для того, чтобы восстановить на планете веру в себя?

— Гм — м… — хмыкнул робот как будто уязвленно. Джо показалось, что внутри Виллиса что — то жужжит и потрескивает, так глубоко он задумался. — Видите ли, мистер Сэр, — сказал он наконец, — ведь вы вначале спрашивали о двух божествах. Кстати, вы опять забыли сказать…

— Виллис, расскажите мне про Амалиту и Борель, — попросил Джо. — Как давно им молятся и на скольких планетах? И где родился этот культ?

— У меня есть брошюра, где все изложено исчерпывающим образом, — сказал робот. Он запустил руку в нагрудный карман и вытащил оттуда ксерокопию. — Я написал это на досуге, — пояснил Виллис. — С вашего позволения, я буду заглядывать в текст. Дело в том, что я не хочу перегружать свою память. Начнем с того, что вначале Амалита был одинок. Это случилось примерно пятьдесят тысяч земных лет назад. Затем, в порыве воодушевления, Амалита испытал сексуальное желание. Но у него не было объекта страсти. Он любил, но ему некого было любить. Он ненавидел, но ему некого было ненавидеть.

— Ему было наплевать. Но ему не на кого было плевать, — продолжила в том же духе Мали. Ей стало неинтересно.

— Да, так я говорил о сексуальном желании, — продолжал робот. — Хорошо известно, что самая сладострастная форма сексуальной любви — это инцест, поскольку инцест — фундаментальное табу во всей Вселенной. Чем строже табу, тем больше острота искушения. Поэтому Амалита создал себе сестру — Борель. Другая самая возбуждающая сторона половой любви — это любовь к воплощению зла, которое, если не является объектом любви, становится объектом ненависти. И Амалита сделал свою сестру средоточием зла, после чего она тут же начала уничтожать все, что он сотворил за много веков.

— В том числе Хельдскаллу, — пробормотала Мали.

— Да, мисс Леди, — согласился робот. — Итак, еще один мощный стимул половой любви — это любовь к более сильному созданию. И Амалита наделил свою сестру способностью уничтожать свои творения одно за другим; потом он «пытался ей помешать, но она уже была сильнее его. К чему он и стремился. И наконец, последнее: предмет страсти принуждает любящего снисходить до своего уровня, где властвуют его законы, аморальные и жестокие. Вот то, с чем мы имеем дело при восстановлении Хельдскаллы. Каждый из вас должен будет спуститься в Водяную Преисподнюю, где законы Амали — ты не действуют. Даже сам Глиммунг неизбежно погрузится в Преисподнюю, где перевернутые законы Борели вездесущи.

— Я полагал, что Глиммунг — божество, — произнес Джо. — Из — за его огромной силы.

— Божества не проламывают десять этажей, — заметил робот.

— Резонно, — признался Джо.

— Рассмотрим по пунктам, — предложил робот. — Начнем с бессмертия. Амалита и Борель бессмертны; Глиммунг смертен. Второй критерий…

— Мы знаем остальные два критерия, — перебила Мали. — Неограниченная власть и неограниченное знание.

— Значит, тогда вы читали мой памфлет, — сказал робот. — Господи Иисусе, — произнесла Мали с уничтожающим презрением.

— Вы упомянули Иисуса Христа, — заметил робот. — Это интересное божество, поскольку его власть ограничена, его знания также ограничены, и он мог умереть. Он не удовлетворяет ни одному из критериев.

— Тогда как же возникло христианство? — спросил Джо.

— Оно возникло, — пояснил робот, — поскольку Иисус заботился о других людях. «Забота» — точный перевод греческого «агапе» и латинского «каритас». Иисус стоит с пустыми руками: он никого не может спасти, даже себя. И тем не менее своей заботой, своей любовью к другим он…

— Ладно, хватит. Дайте нам памфлет, — устало проговорила Мали. — Мы прочтем, когда будет время. А сейчас мы собираемся под воду. Приготовьте наши акваланги, вас же об этом попросил мистер Фернрайт.

— Подобное божество есть и на Бете — Двенадцать, — продолжал робот, будто не слыша приказа. — Оно научилось умирать вместе с каждым существом на планете. Оно не могло умереть вместо других существ, но умирало вместе с ними. И потом, с рождением нового существа, оно возрождалось. И таким образом пережило бессчетное число смертей и воскрешений. Сравните с Христом, который умер только однажды… Об этом тоже написано в моем памфлете. Там есть все.

— Все? Тогда вы — Календа, — заявил Джо.

Робот посмотрел на него. Долго и пристально. Молча.

— И ваш памфлет, — продолжал Джо, — это Книга Календ.

— Не совсем так, — произнес наконец робот.

— То есть? — резко переспросила Мали.

— То есть я построил свой памфлет на Книге Календ.

— Почему? — спросил Джо. Робот помялся, но затем ответил:

— Со временем я хотел бы стать вольным литератором.

— Давайте наши акваланги, — бросила Мали с нарастающим нетерпением.

Странная мысль возникла у Джо в голове. Может быть, в связи со спором о Христе.

— Забота, — произнес он, повторяя термин робота. — Мне кажется, я понял, что вы имеете в виду. Там, на Земле, со мною однажды случилась странная вещь. Так, незначительный случай. Я снял с буфета чашку, которой никогда и не пользовался, и обнаружил в ней паука. Мертвого паука; он умер от отсутствия пищи. Наверное, он свалился туда и не смог выбраться. Но вот что интересно. Он свил паутину на дне чашки. Когда я нашел его, мертвого, с жалкой, бесполезной паутиной, я понял, что он был заведомо обречен. Ни одна муха не могла бы попасться в сеть, даже если бы он ждал вечно. Он ждал, пока не умер. Он сделал все, что мог, но без толку. Я до сих пор думаю: понимал ли он бесполезность усилий? Знал ли, когда ткал паутину, что у него ничего не получится?

— Маленькая трагедия жизни, — констатировал робот. — Каждый день они происходят миллиардами, и никто их не замечает. Кроме Господа. По крайней мере, так я написал в своем памфлете.

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду, — сказал Джо, — говоря о заботе. Точнее было бы сказать: это касается его. Я чувствовал, что трагедия паука касается меня. Она действительно касалась меня. «Каритас»… Или, по — гречески… — Он пытался вспомнить слово.

— Мы можем наконец спускаться? — спросила Мали.

— Да, — кивнул Джо. Очевидно, она не понимала его. Как ни странно, робот понимал. Непонятно… Почему железяка способна понять то, что не способен живой человек?.. Может быть, «каритас» — производное интеллекта. Может быть, мы всегда ошибаемся: «каритас» — не чувство, а высшая форма мозговой деятельности, способность воспринимать то, что тебя окружает, — замечать и, по словам робота, заботиться. Познание, вот что это такое. Это не тот случай, когда чувство борется с разумом: познание есть познание.

— Можно попросить у вас экземпляр памфлета? — вслух спросил он.

— Десять центов, пожалуйста. — Робот протянул книжку. Джо выудил из кармана картонную монетку и протянул роботу.

— Теперь пойдем, — сказал он Мали.