деле все обстоит немного иначе.
В тот момент, когда человек умирает, у него внутри словно щелкает потайной рычажок. Он встает в положение «по умолчанию». И тогда человек становится таким, каким его изначально задумал бог. Я не очень в него верю, но ничем другим этот эффект объяснить не могу.
Это длится не так долго — минут десять или около того, пока душа не нырнет в свою следующую историю, которая вылепит из него нечто совершенно иное. Некоторым эти десять минут кажутся вечностью.
Вечностью, проведенной в аду.
Я не сомневаюсь, что вы — именно вы, тот, кто читает эти строчки, — хороший человек.
Вы не пинаете маленьких собачек, не насилуете детей, не воруете еду у пенсионеров и не берете взятки. Вы никогда не напиваетесь так, чтобы потом не помнить, что делали, и не распахиваете полы своего пальто в троллейбусе, чтобы кто-нибудь увидел ваш член. Вы молодец и вообще никогда не совершаете
А теперь вообразите, что вы делали все это раньше, но только сейчас об этом вспомнили. Сейчас, когда вы — хороший человек.
Что-то вроде этого вы и почувствуете, когда вам придется, оценить прожитую вами жизнь с позиций совершенного существа. Никаких оправданий. Никаких уважительных причин. Никаких способов искупить свою вину.
Все уже сделано, и ничего нельзя исправить.
Каждый из нас рано или поздно умрет. И каждый из нас, сколь угодно циничный и равнодушный, однажды получит в свое распоряжение идеальную совесть, общаясь с которой проведет время до следующего рождения. Я не уверен, что это срабатывает. У меня нет ни одного доказательства того, что в каждой следующей жизни человек изо всех сил старается быть лучше, чем в предыдущей.
Но эту следующую жизнь он выбирает себе сам.
Обычно — неосознанно, потому что никаких сил нет сохранять сколько-нибудь приличное осознание, когда тебе так больно и так стыдно. Иногда этот выбор выглядит чертовски глупо и жестоко. Примерно в той же степени, что и — знаете, наверное? — «если правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя».
А потом истеки кровью, занеси инфекцию и умри от заражения. Это все равно будет лучше, чем еще раз почувствовать себя чудовищем.
Мне остается только верить в то, что разработчик этой системы знал, что делал. Во всяком случае, все остальное у него вышло намного лучше, чем если бы этим занимался я.
Я знаю, что из себя представляет смерть, и могу доказать, что она вовсе не является концом чего бы то ни было принципиально важного. Но есть причина, по которой я изо всех стараюсь выжить и протянуть подольше.
Я не очень хороший парень на самом деле. И я боюсь смерти.
У Мари Дюпон была паршивая жизнь и до того, как я в нее влез.
Только теперь она знала, как так вышло, что она ею живет. И я не был уверен, что на ее месте смог бы поступить с собой так же.
— Я должен извиниться перед вами, — сказал полковник Цыбулин. — Я не знал, как это… как все это работает. Наверное, мне не стоит этого говорить, но вы — страшный человек.
У него в глазах был ужас, старательно скрываемый, но все же вполне различимый. Он протянул мне руку.
Секунду или две я тупо смотрел на нее, пытаясь понять, что мужик от меня хочет. А потом протянул свою. У меня пальцы были перемазаны кровью, но это уже было не очень важно.
Репутация — жуткая вещь, особенно если она вам не по размеру.
Конечно же он рассказывал ей, чем занимается!
Разумеется.
Иначе и не могло быть, они же очень давно вместе. У нее просто это вылетело из головы. Наверное, это было что-то сложное. Что-то такое, чего она не смогла понять, когда он объяснял.
— Ты никогда ничего не помнишь, — раздраженно бросил Папернов. — Ты никогда ничего не слышишь. Почему мне все приходится повторять тебе по сорок раз?
Она не знала, почему она такая тупая. В последнее время она чувствовала себя больной. Но ей все равно было стыдно.
Нож смотрел на нее со стола, подмигивая блестящим гвоздиком в рукоятке. Не было ничего проще, чем взять его и воткнуть себе в солнечное сплетение.
Домой меня довезли, и это было хорошо, потому что видок у меня был тот еще.
И еще пол-литра виски во внутреннем кармане куртки. Когда мы поднялись наверх, Цыбулин вытащил из стола дежурного бутылку с квадратным донышком и протянул мне. Молча. Кое-кто мог бы назвать это взяткой, но не я. Во всяком случае, не сейчас.
Полковник рассчитывал на мою лояльность в будущем, но это не подарок был.
Лекарство.
Я поднялся к себе в квартиру, сгреб всю наличку, какую нашел, и рванул к ближайшему банкомату, чтобы запихать ее на карточку. Можно было, конечно, и в банк нагрянуть — по понедельникам они работают до восьми. Но я меньше всего сейчас хотел топтаться в очереди и разговаривать с живым человеком по ту сторону стойки.
Не знаю, кто придумал интернет и банкоматы, но он делал это для таких, как я.
На счете у меня оставалось восемнадцать рублей и тридцать восемь копеек. Не совсем та сумма, которая мне прямо сейчас нужна была в электронном виде.
Есть кое-что, что можно оплатить только таким образом. Мне надо было свалить отсюда подальше, потому что сил моих не было уже пялиться на снег, людей и фотографии с места преступления.
Я чувствовал себя так, как будто у меня внутри была вечная мерзлота. И вообще ни черта больше — ни оленей, ни ягеля, ни чукчей.
Есть вещи, которые можно вылечить, хорошенько отоспавшись или нажравшись в сопли, но это была не одна из них. Я не мог уже с этой поганой погодой в одном городе находиться. Я промерз насквозь, как лягушка зимой в мелком пруду.
А еще даже январь не наступил.
Погода? Ладно, вы меня поймали. Понятное дело, что проблема была не в температуре на улице. И не в метели даже, хотя когда вам в морду лопатами швыряют снег, пока вы идете от метро домой, — это не очень приятно. Проблема была во мне.
Некоторые уверены, что это трусость — удирать от трудности, но иногда другого выхода не остается. Бывает, что нужно взять тайм-аут, иначе дальше работать хоть сколько-нибудь эффективно не получится. Мне не так много было надо.
Чтобы меня все оставили в покое.
И чтобы на деревьях были листья.
И согреться.
Большинство людей приходит за такими вещами в турагентство, а потом удивляется, почему вокруг шастают толпы туристов. Я делаю это иначе. Есть много мест, куда нормальные отдыхающие заглядывают неохотно. Туда не бывает групповых туров с прямыми перелетами. И с пятизвездочными отелями тоже напряженка, зато одиночества и солнца — хоть в мешки складывай и запасай на зиму.
Как правило, чтобы добраться туда, не нужно много денег. Мне для этого достаточно просто дойти до ручки. Осознать, что уже все равно куда драпать, лишь бы подальше отсюда. И — ап! — кто-нибудь из монстров авиаперевозок моментально объявляет безумную суточную распродажу билетов с неудобной ночной стыковкой где-нибудь в Дохе, Абу-Даби или Коломбо. В таком состоянии мне все равно, куда лететь, лишь бы в пункте прибытия тепло было. И побыстрее.
Я стоял перед банкоматом, в пятый раз выплевывающим слегка потертую купюру, и старался думать о горячем белом песке. Ни о чем больше.