на спартанскую конницу нападает конница противника. Очевидно, и всадники продвинулись вперед: должно быть, укрепление в долине имело своего рода ворота. Как указывает Ролоф (стр. 108 и сл.), Кромайер переводит неверно несколько мест, а потому неправильно оценивает поступок Филопомена и несправедливо отвергает указания Полибия.

75 Bolau, Der Elephant im Krieg und Frieden, 1887, стр. 8 и 13.

76 Scharff, De natura et usu elephantorum Africanorum apud veleres (О природе и использовании у древних африканских слонов). Weimar, Progr., 1855.

77 Кромайер думает, что ров не шел через всю равнину, а кончался перед левым крылом ахейцев. Но текст Полибия, как выяснил Ролоф, говорит против этого. Правда, можно себе представить, что этот ров было легче перейти у его восточного конца, чем в середине или у западного конца. Но мое возражение этим ни в коем случае не отводится: даже если ров не шел до левого крыла ахейцев, все-таки непонятно, какую цель преследовало частное наступление.

78 Fougrnes (Bulletin de Correspondance helfenique, т. 14, стр. 82) пытается заполнить пробел насильно притянутой поправкой, согласно которой катапульты обстреливали не фалангу, как пишет Полибий, а левый фланг ахеян.

79 В своем разборе статьи Ролофа 'Probleme' в 'Berl. Philol. Wochenschr.' (v. 6 August 1914, Sp. 995, Anum. 4) Кромайер отказался от этого упрека, но не сделал отсюда надлежащих выводов.

 Если мы хотим излагать историю римского военного искусства на основе тех же принципов, какие мы применяли для изложения греческого, то нам придется начать со Второй Пунической войны, так как только с этого периода мы имеем сведения, дающие нам действительно достоверную и наглядную картину хода сражений и своеобразного характера римской тактики. Но римская историография, как и римская история, носит совсем иной характер, чем греческая; развитие римского государственного строя мы можем с достоверностью проследить вглубь значительно далее, чем греческого; таким образом, и для наших целей создается возможность иного подхода. Раздробленные греческие государства либо сохраняли в своем государственном строе нечто косное, застойное (как Спарта), и до нас не дошло о них никаких достоверных известий; или же их кидало от одного коренного переворота к другому, так что, например, для Афин Аристотель насчитывает 11 сменявших друг друга различных образов правления. Рим во всех пережитых им потрясениях все-таки следовал неуклонной линии развития1.

 Даже при переходе от монархии к республике, совершившемся, несомненно, революционным путем, сохранилась в значительных чертах основная сущность прежнего государственного строя. Равным образом и в отдельных институтах еще в позднейшие времена можно узнать формы, отвечающие более ранним стадиям развития и восходящие к таким отдаленным периодам, о которых до нас уже не дошло непосредственной исторической традиции. Так, в системе голосования позднейшего времени сохранились элементы самых ранних форм войсковой организации. Весь рассказ о древнейшем периоде римской истории сплошь легендарен. С достоверностью можно принять лишь чисто внешние данные о войнах и сражениях да, пожалуй, еще имена полководцев. Но относительно развития римского государственного права и военного дела среди римских любителей старины жила традиция, которая контролировалась самой современностью, а потому никогда не тонула в вымыслах и, так сказать, исторически дисциплинировала даже легенду.

 Историческое исследование еще легче могло бы получить достоверные данные, если бы не то обстоятельство, что своеобразная государственно- правовая традиция была сильно окрашена политической тенденцией и совершенно искажена в некоторых очень важных пунктах.

 Однако с течением времени историки нашли пути и методы для распознавания и устранения этих искажений. Если раньше даже критически мыслившие историки, не задумываясь, повторяли за своими предшественниками, что произведенная царем Сервием Туллием перепись дала 80 000 граждан, то теперь мы знаем, что такого рода цифры можно проверять по данным о величине города и страны, а потому мы их отвергаем вместе со всеми вытекающими из них для конституции последствиями.

 С такими или сходными оговорками мы в общем можем до некоторой степени доверять дошедшим до нас известиям. Общее положение в ту эпоху, которую мы видим отчетливо и верно в ярком свете истории, дает нам средство очистить истину от всего легендарного, ложного, неверно истолкованного. Те сведения, которые, не противореча друг другу, образуют ступени, предшествующие исторически ясному периоду, следует признать правильными; а то, что никоим образом нельзя истолковать хотя бы как исключение, опыт, временное отклонение и т.п., должно быть отвергнуто. Некоторые следы указывают нам на то, что в Италии в древние времена конница играла большую роль, чем в Греции. В 1-м издании настоящего труда я ограничился здесь этим замечанием, указав, что еще вернусь к этому вопросу в дальнейшем изложении. Чтобы вполне осветить и сделать понятным социальное значение конницы в экономических условиях Лациума, я должен был бы развернуть перед читателем во всей широте картину средневекового рыцарства, показав его происхождение и развитие. Несколько абстрактных фраз еще не дадут нам возможности произвести должную оценку этих военно-социальных форм. Поскольку имеется уже III том настоящего труда2, я позволю себе сослаться на него и применить к древнему Риму те выводы, которые мы можем извлечь из явлений средневековья. Дело идет о привлечении того факта, что в Италии конница играла видную роль на поле сражения, к вопросу о возникновении сословия патрициев в Риме.

 Что на равнинах Средней Италии тактика конного боя была в древности более развита, чем в Средней Греции и на Пелопоннесе, явствует из самой природы вещей, а также из исторических преданий. Правда, описание отдельных сражений и боев в первых книгах Ливия следует рассматривать как простую легенду, однако, в ней настолько ясно выступает общий перевес конницы, что в этом факте мы можем видеть отражение действительности. Но если даже оставить легенду в стороне, расценив ее как сплошной поэтический вымысел во славу знатных римских домов, мы все же располагаем, - правда, косвенными, но очень вескими, - показаниями из истории Капуи. Об этом городе, самом значительном после Рима во всей этой области, Ливии сообщает нам, что еще в начале Второй Пунической войны его пехота была невоинственна, но зато конница вполне боеспособна3. Он описывает нам поединок на копьях между двумя всадниками - в точности такой, о каких мы читаем в рассказах о средневековых рыцарях. Разница в развитии обоих государств заключалась, таким образом, в том, что Капуа осталась на той же ступени, т.е. имела сильную конницу и небоеспособную пехоту,

Рим же, - путем организации, путем сурового военного обучения и дисциплины, - сумел воспитать из гражданской массы боеспособное и сильное войско. Однако преимущественное, почти исключительное значение конницы длилось еще достаточно долго, чтобы резко отграничить от массы малоимущих горожан и крестьян то сословие, которое располагало этим родом оружия. Высказывалось мнение, будто патриции составляли коренную общину, а плебеи были пришельцами, т.е. различие сословий создалось благодаря прибытию в Рим новых элементов. Эта гипотеза нашла поборника в таком крупном ученом, как Моммзен; однако она противоречила всем источникам (как с этим соглашается и сам Моммзен) и допущена была только ввиду крайности - пока не представлялось другого объяснения. Ключом к правильному разрешению загадки служит нам теперь выводимый из средневековой истории факт, что всадники всегда имели решительное преобладание над городской и крестьянской пехотой, пока та не научилась объединяться в тактические единицы. Был и в истории Рима период, когда фаланга легионеров еще не существовала. Представление, что уже Ромул имел легион, следует отбросить как басню, не имеющую никакой исторической ценности. В то время римский всадник имел решающую силу. Ядром всадничества мы можем считать старинные семьи военачальников, которые мало-помалу все - или почти все - перенесли свое