называете миражами, все это существует.

— Существует, — неуверенно повторил Анри.

Возможно, Дюбрей был прав; возможно, существовал способ все восстановить, возможно, литература сохраняла смысл. Но в данный момент Анри казалось, что более неотложно понять этот мир, а не воссоздавать его словами; он предпочитал достать из сумки уже готовую книгу, а не чистую бумагу.

— А знаете, что произойдет? — с горячностью продолжал Дюбрей. — Книги правых в конце концов будут цениться больше наших, и молодежь, черпая знания, будет толпиться вокруг Воланжей.

— О! Молодежь никогда не пойдет за Воланжем! — возразил Анри. — Молодежь не любит побежденных.

— Это мы рискуем вскоре выглядеть побежденными, — заметил Дюбрей. Он не сводил глаз с Анри. — Меня крайне огорчает, что вы больше не пишете.

— Быть может, я вернусь к этому, — сказал Анри.

Было слишком жарко, чтобы спорить. Однако он знал, что к литературе вернется не скоро; и вот преимущество: наконец у него появилось время для самообразования, за четыре месяца он восполнил немало пробелов. Через три дня, по возвращении в Париж, он составит подробный план занятий, и, возможно, через год-два ему удастся обрести, по крайней мере, зачаток политической культуры.

«Только бы Поль не вернулась раньше! — говорил он себе на следующее утро, вяло пробираясь на велосипеде через лес, слабая тень которого едва смягчала неистовую ярость небес. Он предоставил Дюбрею с Анной катить впереди и был один, когда выехал на прогалину; на зеленой траве дрожали солнечные круги, и он не понял, отчего сердце его вдруг сжалось. Конечно не из-за сожженного строения, которое походило на многие другие руины, слегка подточенные равнодушием и временем; возможно, из-за тишины: ни одной птицы, ни одного насекомого, не слышно было ничего, кроме шума камешков, поскрипывающих под шинами, лишнего шума. Анна и Дюбрей спустились со своих велосипедов и что-то разглядывали. Присоединившись к ним, Анри увидел, что то были кресты: белые кресты — без имени, без цветов. Веркор^{85}. Это слово цвета опаленного золота, цвета жнивья и пепла, сухое и жесткое, словно пустошь, но оставляющее за собой дуновение горной свежести, перестало быть названием легенды. Веркор. То была страна гор с влажной рыжей растительностью, прозрачными лесами, где беспощадное солнце вздыбило кресты.

Они удалились в молчании, дорога становилась все круче, и приходилось идти, толкая велосипеды. Жара проникала сквозь скудную тень; Анри чувствовал, как по лицу его катится пот, струившийся и по лбу Анны и по загорелым щекам Дюбрея; и в душе каждого из них — одни и те же слова. Такая зеленая долина, которая так и манит к себе. Это было одно из тех безгрешных, сокровенных мест, о которых прежде думали: сюда-то уж войне, ненависти никогда не проникнуть; теперь известно, что спасения нет нигде. Семь крестов.

— Вот перешеек! — воскликнула Анна.

Анри любил эти мгновения, когда после слепого подъема взгляду открывается большое пространство освоенной земли с ее полями, изгородями, дорогами, с ее деревушками; лучи света омывают шифер или покрывают патиной розовую черепицу. Сначала он увидел подпиравшую небо горную гряду, а потом обнаружил обширное плато, жарившееся, ничем не прикрытое, на солнце; как на всех других французских плато, там были фермы, поселки, деревни, но ни черепицы, ни шифера и ни одной крыши. Только стены; неравной высоты, причудливо развороченные стены, не укрывавшие ничего.

— Можно знать, — молвила Анна. — Или думать, что знаешь.

С минуту они не двигались; потом осторожно начали спускаться по каменистой дороге, которую нещадно бичевало солнце; в течение всей недели они говорили о Хиросиме, называли цифры, обменивались фразами, смысл которых был страшен, но ничто не шелохнулось в них; а тут вдруг довольно оказалось одного взгляда, и ужас вставал рядом, и сердце сжималось.

Внезапно Дюбрей затормозил.

— Что происходит?

Сквозь дымку, дрожавшую над деревней, прорвался звук трубы; остановившись, Анри увидел внизу выстроившиеся вдоль большой дороги военные грузовики, транспортеры, автомобили, двуколки.

— Это праздник! — сказал он. — Я не обратил внимания, но слышал, как люди в гостинице говорили о каком-то празднике.

— Военный праздник! Что будем делать? — спросил Дюбрей.

— Мы ведь не можем подняться назад, не так ли? — сказала Анна. — И оставаться под этим солнцем тоже не можем.

— Не можем, — удрученно согласился Дюбрей.

Они продолжили спуск; слева от сожженной деревни находился участок с белыми крестами, украшенными красными букетами; солдаты-сенегальцы чеканили парадный шаг, их фески сияли. И снова фанфары нарушили безмолвие могил.

— Похоже, что это конец, нам еще повезло, — заметил Анри.

— Поехали направо, — предложил Дюбрей.

Солдаты бросились на приступ грузовиков, и толпа рассеялась; мужчины, женщины, дети, старики — все были одеты в черное и буквально задыхались, едва не сварившись в своих красивых траурных одеждах; в автомобилях, двуколках, на велосипедах, на мотоциклах, пешком они явились из всех деревень и поселков, их было пять, а может, и десять тысяч, тех, кто искал места в тени высохших деревьев и обгоревших стен; усевшись в канавы или прислонившись, полулежа, к машинам, они доставали караваи хлеба и бутылки красного вина. После того, как мертвых подобающим образом почтили цветами, речами и военной музыкой, живые принялись за еду.

— Я вот думаю, где бы нам пристроиться, — сказала Анна.

После трудного утреннего перехода хотелось растянуться в тени, выпить ледяной воды; они уныло толкали свои велосипеды вдоль дороги, кишащей вдовами и сиротами; ни единого дуновения ветерка; грузовики, спускавшиеся назад, в долину, поднимали клубы белой пыли.

— Где отыскать тень? Где? — твердила Анна.

— Вон те столы внизу стоят в тени, — сказал Дюбрей.

Он указал на длинные столы, накрытые рядом с деревянным строением, однако все места там, казалось, были заняты; женщины разносили тазы с пюре, которое накладывали половниками.

— Здесь банкет или ресторан? — спросила Анна.

— Пошли поглядим; я охотно съел бы что-нибудь кроме крутых яиц, — сказал Дюбрей.

Это был ресторан, и люди слегка раздвинулись на скамьях, чтобы освободить места; Анри сел напротив Дюбрея, рядом с женщиной в тяжелых траурных покровах, с красными ячменями на веках. Белая жижа шлепнулась в его тарелку, и какой-то мужчина концом вилки бросил поверх кусок мяса с кровью; корзинки с хлебом, бутылки вина передавались из рук в руки; люди ели молча, и их чопорное обжорство напоминало Анри крестьянские похороны, на которых ему доводилось присутствовать в детстве; только здесь их были сотни — вдов, сирот, опечаленных родственников, которые смешивали под солнцем свою скорбь и запах своего пота. Сидевший рядом с Анри старик протянул ему бутылку красного вина:

— Налейте ей, пусть выпьет, — сказал он, указывая на женщину в ячменях, — это вдова повешенного из Сен-Дени.

Какая-то женщина спросила через стол:

— Это ее мужа повесили за ноги?

— Нет, не ее; ее тот, у которого не было обоих глаз.

Анри налил вдове стакан вина, он не решался взглянуть на нее и внезапно почувствовал, что тоже обливается потом в своей легкой рубашке; он повернулся к старику:

— Вассье сожгли парашютисты?

— Да, их притащилось четыре сотни, сами понимаете, им не составило труда. В Вассье было больше всего погибших, вот почему они имеют право на большое кладбище.

— Большое кладбище для всего Веркора, — с гордостью сказала сидевшая напротив него женщина. — Вы ведь дядя долговязого Рене? — добавила она. — Того, что нашли в пещере вместе с сыном Феврие?

— Да, я его дядя, — ответил старик.

Языки у сидящих за столом развязались, и, распивая красное вино, они ворошили страшные