— Да замолчите же ради Бога! — взмолился Скрясин. — Если сами не слушаете, дайте хоть мне послушать!

Оркестр как раз яростно заиграл «Очи черные».

— Пускай бередит себе сердце, — сказала Анна.

— На осколках разбитого сердца... — прошептал Жюльен.

— Да замолчите наконец!

Они умолкли. Устремив взор на танцующие пальцы скрипача, Скрясин с потерянным видом внимал какому-то давнишнему воспоминанию. Он считал проявлением мужества навязывать свои капризы; однако ему уступали, словно нервозной женщине, такая покорность должна была бы насторожить его, возможно, и настораживала. Анри улыбнулся, глядя на Дюбрея, барабанившего пальцами по столу; его учтивость казалась неиссякаемой, если ее не подвергали чересчур долгому испытанию, в противном случае быстро замечали, что у нее есть пределы. Анри очень хотелось побеседовать с ним спокойно, но нетерпения он не испытывал; он не любил ни шампанское, ни цыганскую музыку, ни эту фальшивую роскошь: и все-таки чем не праздник — сидеть в два часа утра в общественном месте. «Мы снова у себя дома», — подумал он. Анна, Поль, Жюльен, Скрясин, Дюбрей: «мои друзья»; слово радостно искрилось в его сердце, словно рождественский огонек.

Пока Скрясин бешено аплодировал, Жюльен увлек Поль танцевать; Дюбрей повернулся к Анри:

— А люди, которых вы там видели, надеются на революцию?

— Надеются; к несчастью, Салазар не падет до тех пор, пока не прогонят Франко, а американцы, судя по всему, с этим не торопятся.

Скрясин пожал плечами:

— Я понимаю, что у них нет желания создавать коммунистические базы на Средиземном море.

— Из страха перед коммунизмом ты готов принять Франко? — с недоверием в голосе спросил Анри.

— Боюсь, что вы не совсем понимаете ситуацию, — сказал Скрясин.

— Успокойтесь, — весело ответил Дюбрей, — мы прекрасно ее понимаем. Скрясин открыл было рот, но Дюбрей со смехом остановил его:

— Да, вы смотрите далеко, и все-таки вы не Нострадамус; о том, что произойдет через пятьдесят лет, вам известно не больше, чем нам. Зато не вызывает сомнений тот факт, что в настоящий момент сталинская опасность — это американская выдумка.

Скрясин подозрительно взглянул на Дюбрея:

— Вы говорите в точности как коммунист.

— Прошу прощения! Коммунист не скажет вслух того, что я сейчас сказал, — возразил Дюбрей. — Когда нападают на Америку, они обвиняют вас в том, что вы играете на руку пятой колонне.

— Инструкция скоро изменится, — заметил Скрясин. — Вы опережаете их на несколько недель, вот и все. — Он нахмурился. — Меня часто спрашивают, по каким вопросам вы расходитесь с коммунистами, и, признаться, мне трудно ответить.

Дюбрей рассмеялся:

— А вы не отвечайте.

— Послушай! — вмешался Анри. — Я думал, что серьезные разговоры под запретом.

Раздраженным пожатием плеч Скрясин дал понять, что легкомыслие уже не к месту.

— Вы уклоняетесь? — спросил он, устремив на Дюбрея обвиняющий взгляд.

— Да нет же, я не коммунист, и вы это прекрасно знаете, — сказал Дюбрей.

— Я этого совсем не знаю. — Лицо Скрясина изменилось; он улыбнулся со свойственным ему обаянием: — В самом деле, мне хотелось бы узнать вашу точку зрения.

— Я считаю, что в данный момент коммунисты ошибаются, — сказал Дюбрей. — Я прекрасно знаю, почему они поддерживают Ялту:^{47} хотят дать время СССР оправиться, а в результате мир окажется разделенным на два лагеря, у которых будут все основания наброситься друг на друга.

— И это все, в чем вы их упрекаете? Ошибка в расчете? — сурово спросил Скрясин.

— Я упрекаю их в том, что они не видят дальше своего носа. — Дюбрей пожал плечами. — Восстановление — это очень мило, но не любыми способами. Они принимают американскую помощь, а потом локти себе будут кусать: Франция мало-помалу попадет под власть Америки.

Скрясин осушил свой бокал шампанского и с шумом поставил его на стол.

— Весьма оптимистическое предсказание! — И продолжал уже серьезно: — Я не люблю Америку и не верю в атлантическую цивилизацию; но я желаю американского господства, потому что вопрос, который стоит сейчас, — это вопрос об изобилии, и дать его нам может только одна Америка.

— Изобилие? Для кого? Какой ценой? — спросил Дюбрей. И возмущенно добавил: — Хорош будет день, когда мы окажемся колонизированными Америкой!

— Вы предпочитаете, чтобы нас аннексировал СССР? — спросил Скрясин. И жестом остановил Дюбрея: — Я знаю, вы мечтаете о единой, независимой, социалистической Европе. Но если она откажется от покровительства США, то неизбежно попадет в руки Сталина.

Дюбрей пожал плечами:

— СССР решительно ничего не собирается аннексировать.

— В любом случае Европы, о какой вы мечтаете, не будет.

— Это вы так говорите! — возразил Дюбрей. И с живостью продолжал: — Во всяком случае, здесь, во Франции, перед нами стоит вполне определенная цель: создать настоящее правительство народного фронта; для этого требуются стойкие некоммунистические левые силы. — Он повернулся к Анри: — Нельзя больше терять времени. В настоящий момент у людей создалось впечатление, что будущее принадлежит им, не будем ждать, пока они отчаются.

Скрясин проглотил рюмку водки и углубился в созерцание метрдотеля; он отказывался взывать к разуму безумцев.

— Вы говорили, что начало положено хорошее? — спросил Анри.

— Начало положено, но теперь надо продолжать. Мне хотелось бы, чтобы вы как можно скорее встретились с Самазеллем. А в субботу заседание комитета, и я на вас рассчитываю.

— Дайте мне прийти в себя, — сказал Анри. Он с некоторым беспокойством смотрел на Дюбрея. Нелегко будет противостоять этой доброй требовательной улыбке.

— Я отложил дискуссию, чтобы вы могли на ней присутствовать, — сказал Дюбрей не без упрека.

— И напрасно, — ответил Анри. — Уверяю вас, вы переоцениваете мою компетентность.

— А вы свою некомпетентность! — сказал Дюбрей. Он строго взглянул на Анри: — За эти четыре дня вы полностью изучили ситуацию, она страшно изменилась! Вы должны были понять, что нейтралитет уже невозможен.

— Но я никогда не был нейтральным! — возразил Анри. — Я всегда готов был действовать заодно с СРЛ.

— Да полно: свое имя и лишь иногда присутствие — вот все, что вы мне обещали.

— Не забывайте, что у меня на руках газета, — поспешил возразить Анри.

— Вот именно; я прежде всего думал о вашей газете: она не может больше оставаться нейтральной.

— Да разве она нейтральна? — удивился Анри.

— А как же! — Дюбрей пожал плечами. — Быть на стороне Сопротивления — это уже не программа.

— У меня нет программы, — сказал Анри, — но каждый раз, когда требуется, «Эспуар» занимает определенную позицию.

— Да нет же, не занимает она никакой позиции; во всяком случае, не более других газет; вы спорите из-за ерунды, но прекрасно ладите друг с другом, напуская тумана. — В голосе Дюбрея слышался гнев. — От «Фигаро»^{48} до «Юманите» все вы мистификаторы; вы говорите «да» де Голлю, «да» Ялте, всему «да»; вы делаете вид, будто верите, что есть еще Сопротивление и что мы идем к социализму: одним из тех, кто в своих последних передовицах порол явную чушь, был ваш друг Люк.