свои воспоминания, чтобы оправдать себя.

Надин с минуту молчала, с сосредоточенным видом закусив нижнюю губу.

— Откуда у меня эта злонамеренность?

— От горечи, от недоверия. Получается порочный круг, — сказал Анри. — Ты сомневаешься в моей любви и потому сердишься на меня, и, чтобы наказать меня, ты не доверяешь мне и обижаешься. Но поразмысли, — настойчиво продолжал он, — если я люблю тебя, то заслуживаю твоего доверия, и ты несправедлива, лишая меня его.

Надин огорченно пожала плечами:

— Если это порочный круг, из него нельзя выйти.

— Можно, — возразил Анри. — Если ты захочешь, то сможешь. — Он прижал ее к себе. — Решись подарить мне свое доверие, даже если сомневаешься, что я его заслуживаю. Мысль быть обманутой внушает тебе ужас, но ведь это все-таки лучше, чем быть несправедливой. И ты увидишь, — добавил он, — я заслужу твое доверие.

— Ты считаешь, что я несправедлива по отношению к тебе? — спросила Надин.

— Да. Ты несправедлива, когда упрекаешь меня в том, что я не Диего. Несправедлива, когда видишь во мне судью, в то время как я человек, который любит тебя.

— Я не хочу, — с тоской в голосе сказала Надин, — не хочу быть несправедливой.

Анри улыбнулся:

— Так не будь больше. Если ты проявишь хоть немного доброй воли, я, в конце концов, сумею убедить тебя, — сказал он, целуя ее.

Она обвила его шею руками.

— Я прошу у тебя прощения, — сказала она.

— Мне нечего тебе прощать. Иди, — добавил он. — Теперь ты попробуешь поспать. Поговорим обо всем еще раз завтра.

Он помог ей лечь в постель и подоткнул одеяло. Потом пошел к себе в комнату. Никогда он так откровенно не говорил с Надин, и ему казалось, что в ней что-то дрогнуло. Надо быть настойчивым. Он вздохнул. И что дальше? Чтобы сделать ее счастливой, надо и самому стать таким. А он этим утром уже не понимал, что может означать на деле это слово.

Прошло два дня, газеты не сообщали об исчезновении Сезенака. Анри казалось, что он все еще чувствует вокруг павильона запах горелого, картина раздувшегося лица, живота с отверстием не стиралась; но на смену этому кошмару уже пришла другая тревога: три державы порвали с Москвой^{136}, отношения между Востоком и Западом были до того напряженными, что война казалась неизбежной. Во второй половине дня Анри с Надин отвезли на машине Дюбрея на Лионский вокзал: он был мрачен, как и многие другие. Анри смотрел издали, как Дюбрей пожимает руки в зале вокзала: должно быть, он думал, что смешно именно сегодня ехать защищать мир с помощью речей. Однако, когда Дюбрей вместе с тремя спутниками направился на перрон, Анри провожал их глазами с некоторым сожалением. Он ощущал себя отлученным.

— Что будем делать? — спросила Надин.

— Прежде всего пойдем за твоим билетом и документами на машину.

— Мы все-таки едем?

— Да, — ответил Анри. — Если увидим, что ситуация осложняется, перенесем наш отъезд. Но, возможно, наступит разрядка. Мы назначили дату, пока будем ее придерживаться.

Они ходили по магазинам, купили пластинки, зашли в «Вижиланс», потом в «Анклюм» повидать Лашома: коммунисты решили официально взять мальгашское дело в свои руки, как только вынесут приговор; политбюро сделает заявление, они пустят в ход петиции, организуют митинги. Лашом явно старался проявить оптимизм, хотя прекрасно сознавал, что никто ничего не добьется; в отношении международного положения он тоже был настроен невесело. Анри повел Надин в кино. На обратном пути, пока они ехали по автостраде сквозь влажные сумерки, она приставала к нему с вопросами, на которые он не мог ответить. «Если тебя мобилизуют, что ты сделаешь? Что будет, если русские оккупируют Париж? Что с нами станется, если выиграет Америка?» Ужин прошел мрачно, и Анна сразу поднялась в свою комнату. Анри остался в кабинете с Надин. Она достала из сумки два пухлых конверта и билет в спальный вагон.

— Хочешь посмотреть свою корреспонденцию?

— Да, давай.

Надин вручила ему один из конвертов и стала рассматривать свой билет:

— Ты только представь! Я буду путешествовать в спальном вагоне: мне стыдно.

— Ты недовольна? Раньше тебе так хотелось путешествовать в спальном вагоне.

— Когда я ездила третьим классом, я завидовала людям в спальных вагонах, но мне неприятно думать, что теперь завидовать станут мне, — сказала Надин. Она положила билет обратно в сумочку. — С тех пор, как у меня в руках этот билет, отъезд кажется мне страшно реальным.

— Почему ты говоришь: страшно?

— Отъезд всегда немного страшен, разве не так?

— Лично меня смущает неопределенность, — сказал Анри. — Мне хотелось бы быть уверенным, что мы сможем уехать.

— Во всяком случае, можно было бы перенести срок, — заметила Надин. — Тебя не огорчает, что ты не примешь участия в митинге, о котором говорил Лашом?

— Раз коммунисты собираются работать в полную силу, я больше не нужен, — отвечал Анри. — Если мы начнем откладывать отъезд, то нет причин останавливаться, — с живостью добавил он. — Четырнадцатого начинается новый судебный процесс. А когда покончат с Мадагаскаром, случится что- нибудь еще. Надо сразу обрубать концы.

— О! Это твое дело, — сказала Надин.

Она стала листать «Аргус»^{137}, а он развернул письмо: письмо от молодого человека, очень милое. Обычно такие письма доставляли ему удовольствие. Но этим вечером, сам не зная почему, он испытывал досаду при мысли, что в глазах некоторых людей он являет собой прекрасный пример для подражания. Часы пробили десять. Дюбрей в эту минуту выступал на митинге против войны. И Анри вдруг подумал, что хотел бы быть на его месте. Он часто говорил себе: «Война — как смерть, бессмысленно готовиться к ней». Но когда самолет пикирует, лучше быть пилотом, который пытается выровнять его, чем испуганным пассажиром. Что-то делать, пускай даже говорить, все лучше, чем сидеть в своем углу с необъяснимой тяжестью на сердце. Анри представил себе зал, заполненный народом, обращенные к Дюбрею лица, Дюбрея, устремленного к ним, бросающего им слова: там нет места для страха, тревоги, вместе они надеялись. После митинга Дюбрей пойдет есть колбасу и вместе с другими будет запивать ее божоле в случайном бистро, сказать им друг другу особо нечего, но им будет хорошо. Анри закурил сигарету. Словами войну не остановишь, но слово вовсе не стремится изменить ход истории, просто это своего рода манера жить в ней. В тиши кабинета, во власти своих душевных кошмаров Анри чувствовал, что живет он в ней плохо.

— В последнем номере прекрасные рецензии, — сказала Надин. — О твоей новелле говорят много хорошего.

— Да, журнал держится, — равнодушно ответил Анри.

— Единственный его недостаток как раз в том и заключается, что это журнал, — сказала Надин. — Разумеется, что касается текущих событий, все сложилось бы иначе, если бы речь шла о еженедельнике.

— Почему твой отец никак не решится? — спросил Анри. — Он горит желанием. Люди из его движения были бы в восторге, да и коммунисты весьма благосклонно смотрят на этот проект. Что его останавливает?

— Ты прекрасно знаешь, — ответила Надин. — Он не хочет ввязываться без тебя.

— Какая нелепость, — возразил Анри. — Он найдет любых сотрудников, если ему понадобится.

— Это не то, — поспешно сказала Надин. — Ему нужен человек, на которого он мог бы положиться с закрытыми глазами. Знаешь, он изменился, — добавила она. — Должно быть, возраст. Он уже не верит, что способен на все что угодно.