— Ты придешь выпить с нами чашку чаю?..

— Как только позовешь.

Я поднялась, закурила сигарету. Что я могла поделать? Я уже ничего не решалась предпринимать. Когда Надин, пытаясь обрести Диего и вместе с тем избавиться от него, начала бегать из постели в постель, я пробовала вмешаться, но она слишком внезапно столкнулась с несчастьем и совсем растерялась от возмущения и отчаяния, чтобы можно было повлиять на нее. Как только я пыталась поговорить с ней, она затыкала уши, начинала кричать и убегала, домой возвращалась лишь на рассвете. По моей просьбе Робер попробовал образумить ее; в тот вечер она не пошла к своему американскому капитану, заперлась у себя в комнате, но на следующий день исчезла, оставив записку: «Я ухожу». Всю ночь, весь день и опять всю ночь Робер искал ее, а я дожидалась дома. Ужасное ожидание! Около четырех часов утра позвонил монпарнасский бармен. Я нашла Надин лежащей на диване бара, мертвецки пьяную, с синяком под глазом. «Предоставь ей свободу. Не надо возбуждать ее упорство», — посоветовал мне Робер. У меня не было выбора. Если бы я продолжала бороться, Надин возненавидела бы меня и стала бы нарочно изводить. Но она знает, что уступила я против воли и осуждаю ее, за это она и сердится на меня. Быть может, не так уж она не права; если бы я больше любила ее, наши отношения сложились бы иначе, возможно, я сумела бы помешать ей вести жизнь, которую осуждаю. Я долго стояла, глядя на пламя и повторяя про себя: «Я недостаточно ее люблю».

Я не хотела ее; это Робер сразу пожелал ребенка. Я сердилась на Надин за то, что она нарушила наше уединение. Я слишком любила Робера и не очень интересовалась собой, чтобы растрогаться, отыскав его или свои черты у этой маленькой вторженки. Я без снисхождения смотрела на ее голубые глаза, ее волосы, нос. Я бранила ее как можно реже, но она чувствовала мои недомолвки: я всегда вызывала у нее подозрение. Ни одна девочка не вкладывала столько ожесточения в борьбу за сердце отца со своей соперницей; и она так и не смирилась с тем, что принадлежит к той же породе, что и я; когда я объяснила ей, что скоро у нее начнется менструация и что это означает, она выслушала меня с растерянным вниманием, а потом разбила об пол свою любимую вазу. После первых месячных ее охватил такой гнев, что в течение восемнадцати месяцев у нее не было менструации. Диего создал у нас новую атмосферу: наконец-то она владела сокровищем, принадлежавшим только ей, она почувствовала себя ровней мне, и между нами родилась дружба. Зато после все стало только хуже; теперь — еще хуже.

— Мама.

Меня звала Надин. Идя по коридору, я соображала: если остаться надолго, она скажет, что я завладеваю ее друзьями; если же уйти слишком быстро, она подумает, что я их презираю. Я толкнула дверь; там были Ламбер, Сезенак, Венсан, Лашом — ни одной женщины: у Надин не было подруг. Они пили американский кофе возле электрического обогревателя; Надин протянула мне чашку черной терпкой жидкости.

— Убит Шансель, — сказала она внезапно.

Я мало знала Шанселя, но десять дней назад я видела, как он смеялся вместе с другими у рождественской елки; Робер, возможно, прав: дистанция между живыми и мертвыми не так уж велика; однако у этих будущих мертвецов, которые молча пили кофе, вид был пристыженный: вроде меня, они стыдились быть такими живыми. Глаза Сезенака казались еще более пустыми, чем обычно, он походил на лишенного рассудка Рембо^{22}.

— Как это случилось? — спросила я.

— Неизвестно, — ответил Сезенак. — Его брат получил известие, что он погиб на поле боя.

— А он не нарочно это сделал? Сезенак пожал плечами:

— Возможно.

— Возможно также, что его мнения не спрашивали, — сказал Венсан. — Они не скупятся на человеческий материал, наши генералы, такие важные господа.

На его мертвенно-бледном лице налитые кровью глаза напоминали две раны; рот походил на шрам; поначалу обычно не замечали, что черты лица у него были тонкими и правильными. Лицо Лашома, напротив, казалось невозмутимым, будто высеченное из камня.

— Вопрос престижа! — сказал он. — Если мы все еще хотим изображать великую державу, нам требуется пристойное число убитых.

— К тому же, сам подумай, разоружить ФФИ^{23} — конечно, неплохо, но, если можно ликвидировать их потихоньку, еще лучше для этих господ, — заметил Венсан; его шрам раскрылся в некоем подобии улыбки.

— Что ты выдумываешь? — спросил Ламбер строгим голосом, глядя Венсану в глаза. — Де Голль отдал де Латтру^{24} приказ избавиться от коммунистов? Если ты это хочешь сказать, говори: имей, по крайней мере, смелость.

— Приказа и не надо, — ответил Венсан. — Они понимают друг друга с полуслова.

Ламбер пожал плечами:

— Ты сам в это не веришь.

— Возможно, это правда, — воинственным тоном заметила Надин.

— Конечно, неправда.

— Где доказательства? — спросила она.

— А! Ты усвоила метод, — сказал Ламбер. — Из ничего сочиняется какой-то факт, а потом вас просят доказать, что он ложный! Разумеется, я не могу засвидетельствовать, что Шансель не получил пулю в спину.

— Венсан и не говорил этого, — улыбнулся Лашом.

Все было как всегда. Сезенак молчал; Венсан с Ламбером цапались, и в подходящий момент вмешивался Лашом; как правило, он упрекал Венсана за его левачество, а Ламбера — за мелкобуржуазные предрассудки. Надин присоединялась то к одному, то к другому лагерю, в зависимости от настроения. Я старалась не ввязываться в их споры; на этот раз они были горячее обычного, верно, потому, что смерть Шанселя их так или иначе взволновала. Но в любом случае Венсан с Ламбером не могли поладить. В Ламбере чувствовался отпрыск из хорошего дома, тогда как Венсан скорее походил на хулигана; было в его глазах что-то не слишком внушающее доверие, и все-таки я никак не могла поверить, что он убивал живых людей из настоящего револьвера. Каждый раз, как я его видела, я думала об этом, но так и не поверила. Впрочем, возможно, Лашом тоже убивал, только никому не говорил, и его это не беспокоило.

Ламбер повернулся ко мне.

— Даже с приятелями теперь трудно разговаривать, — сказал он. — Да, в Париже сейчас невесело. Я вот думаю, а может, Шансель прав — не потому, что погиб, а потому, что пошел сражаться.

Надин сердито посмотрела на него:

— Тебя никогда нет в Париже!

— Я тут бываю достаточно часто, чтобы понять: здесь довольно мрачно. Но и на фронте гордости я не испытываю.

— Однако ты все сделал, чтобы стать военным корреспондентом! — заметила она кислым тоном.

— Я предпочитаю находиться там, чем оставаться здесь; но это полумера.

— О! Если тебе противно в Париже, никто тебя не держит, — заявила Надин с выражением нескрываемой ярости на лице. — Говорят, де Латтр любит красивых мальчиков. Ступай, поиграй в герои, давай.

— Это не хуже других игр, — проворчал Ламбер, остановив на ней полный намеков взгляд.

Надин внимательно посмотрела на него и сказала:

— Ты будешь неплохо выглядеть тяжелораненым, весь в бинтах. — Она усмехнулась. — Только не рассчитывай, что я стану навещать тебя в госпитале. Через две недели я буду в Португалии.

— В Португалии?

— Перрон берет меня в качестве секретарши, — небрежным тоном сказала она.

— Что ж, ему везет, — ответил Ламбер, — он на целый месяц получит тебя для себя одного!

— Не всем все опротивело, вроде тебя, — сказала Надин.

— Да, в наше время мужчины доступны, — сквозь зубы заметил Ламбер, — доступны, как женщины.