реалистичнее.

— Реалистично то, что приносит пользу, — возразил Анри.

— Это может принести пользу, — ответил Дюбрей.

Наступило молчание. «Что у него все-таки на уме?» — спрашивал себя Анри. Он слишком легко согласился с точкой зрения Надин: «Отец суетится, потому что ему скучно». Такой цинизм тут не к месту. Анри научился не принимать слова Дюбрея на веру; однако это не давало права считать его легкомысленным человеком.

— Есть одна вещь, которой я не понимаю, — сказал Анри. — В прошлом году вы говорили, что не можете принять то, что вы назвали «новым гуманизмом», а теперь до конца готовы идти с коммунистами. Значит, вас больше не смущает то, что смущало раньше?

— Вы знаете, — отвечал Дюбрей, — этот гуманизм всего-навсего отражает сегодняшний мир. Его нельзя устранить, как нельзя устранить мир. Можно быть на него в обиде, и только.

«Вот что он думает обо мне, — сказал себе Анри. — Я в обиде». До самой смерти Дюбрей по- прежнему будет одерживать верх над собственным прошлым и над прошлым других. «В конце концов, я сам приставал к нему», — решил Анри. Он хотел понять Дюбрея, а не защищаться от него. Да и зачем защищаться: он был уверен в своей безопасности. Анри улыбнулся:

— А почему вы перестали обижаться?

— Потому что в один прекрасный день почувствовал себя причастным, — ответил Дюбрей. — О! Это очень просто, — продолжал он. — В прошлом году я говорил себе: «Все плохо, наименьшее из зол все-таки слишком трудно переварить, чтобы считать его благом». Однако ситуация еще более обострилась. Худшее из зол стало настолько угрожающим, что мои колебания в отношении СССР и коммунизма показались мне весьма несущественными. — Дюбрей взглянул на Анри: — Меня удивляет, что вы не чувствуете того же, что я.

Анри пожал плечами:

— За последний месяц я видел немало коммунистов, я работал с Лашомом. Я хорошо понимаю их точку зрения, но быть с ними вместе — нет, этого я не смогу, никогда не смогу.

— Речь не о том, чтобы вступать в партию, — сказал Дюбрей. — И не обязательно со всем соглашаться, чтобы вместе бороться против Америки и против войны.

— Вы самоотверженней меня, — сказал Анри. — Я не собираюсь жертвовать жизнью, которую намереваюсь вести, ради дела, в которое верю лишь наполовину.

— Ах! Только не выдвигайте такого рода аргументы! — возмутился Дюбрей. — Это наводит меня на мысль о Воланже, который говорит: «Человек не заслуживает того, чтобы интересоваться им».

— Это совсем другое дело, — с живостью возразил Анри.

— Не такое уж другое, как вам кажется. — Дюбрей вопросительно посмотрел на Анри: — Вы вполне уверены, что между СССР и Америкой следует выбирать СССР?

— Разумеется.

— Так вот, этого достаточно. Есть одна вещь, в которой надо убедить себя, — с жаром произнес Дюбрей, — нет другого членства, кроме выбора, нет другой любви, кроме предпочтения. Если для того, чтобы взять на себя обязательства, дожидаться абсолютного совершенства, то никого никогда нельзя любить и никогда ничего не сделаешь.

— Не требуя совершенства, можно тем не менее считать какие-то вещи скверными и не иметь желания связываться с ними, — возразил Анри.

— Скверными по сравнению с чем? — спросил Дюбрей.

— По сравнению с тем, что могло бы быть.

— То есть по сравнению с вашими представлениями, — сказал Дюбрей и пожал плечами. — Такой Советский Союз, каким он должен был бы быть, и революция без слез — все это голые идеи, а иными словами — ноль. Конечно, по сравнению с идеей действительность всегда проигрывает; как только идея воплощается, она сразу же деформируется. Однако преимущество СССР перед всеми другими возможными формами социализма в том, что он существует.

Анри вопросительно взглянул на Дюбрея:

— Если правда всегда за тем, что существует, остается лишь сидеть сложа руки.

— Вовсе нет. Действительность — это не что-то застывшее. У нее есть будущее, возможности. Только для того, чтобы воздействовать на нее или даже осмыслить, надо обосноваться в ней, а не тешить себя жалкими мечтаниями.

— А я, знаете ли, не мечтаю, — отвечал Анри.

— Когда говорят «Это скверно» или как я в прошлом году: «Все плохо», это означает, что втайне мечтают об абсолютном благе. — Он посмотрел Анри прямо в глаза: — Обычно не отдают себе в этом отчета, но нужно обладать немалым высокомерием, чтобы свои мечты поставить превыше всего. А если быть скромнее, то поймешь, что с одной стороны существует реальность, с другой — ничего. Предпочитать пустоту, а не наполненность — это, на мой взгляд, страшная ошибка, — добавил он.

Анри повернулся к Анне, которая молча пила второй стакан мартини:

— Что вы об этом думаете?

— Лично мне всегда было трудно в наименьшем из зол усматривать благо, — ответила она. — Верно, потому, что я слишком долго верила в Бога. Но думаю, Робер прав.

— Возможно, — согласился Анри.

— Я говорю со знанием дела, — сказал Дюбрей. — Я тоже пытался оправдать свою досаду гнусностью мира.

Анри снова наполнил свой стакан. Разве Дюбрей не оправдывал сейчас собственную досаду с помощью теорий? «Однако, если подходить с таких позиций, я тоже с досады пытаюсь недооценить то, что он говорит мне», — подумал Анри. И решил оказать доверие Дюбрею, по крайней мере, до конца разговора.

— Тем не менее ваша манера смотреть на вещи кажется мне скорее пессимистической, — сказал Анри.

— И тут опять она пессимистична лишь по сравнению с прежними моими идеями, — возразил Дюбрей, — идеями чересчур радужными; история далеко не радужна. Но так как ускользнуть от нее нет никакой возможности, надо искать наилучший способ жить, а он, на мой взгляд, никак не в уклонении.

Анри собирался задать ему и другие вопросы, но в прихожей послышались шаги, и в дверях появилась Надин.

— Привет, шайка пьяниц! — весело сказала она. — Можете выпить за мое здоровье: я заслуживаю тоста в мою честь! — Она с торжествующим видом смотрела на них: — Угадайте, что я сделала?

— Так что же? — спросил Анри.

— Я была в Париже и отомстила за вас: дала Ламберу пощечину. На краткий миг воцарилось молчание.

— Где ты его встретила? Как это случилось? — спросил Анри.

— А вот так, — с гордостью начала рассказывать Надин. — Я поднялась в редакцию «Эспуар», они все там были: Самазелль, Воланж, Ламбер и куча новеньких с гнусными рожами — надо было видеть это! — Надин расхохоталась. — Ламбер был ошарашен, он что-то пробормотал, но я не дала ему говорить. «Я пришла вернуть тебе старый должок, — сказала я, — и рада, что ты предоставил мне для этого случай». А потом ударила его по лицу.

— А он что? — спросил Анри.

— О! Он свое получил, — сказала Надин, — хотя и стал пыжиться с важным видом. Я поспешила уйти.

— Он не сказал, что свое поручение я мог бы выполнить сам? На его месте я бы так и сказал, — заметил Анри. Он не хотел бранить Надин, но был очень недоволен.

— Я не стала слушать, что он скажет, — ответила Надин. Она обвела всех несколько вызывающим взглядом. — Так что? Вы меня не поздравите?

— Нет, — сказал Дюбрей. — Я не нахожу, что ты поступила очень умно.

— А я нахожу, что очень умно, — отвечала Надин. — По дороге оттуда я встретила Венсана, и он сказал, что я молодец, — добавила она мстительным тоном.