— Надеюсь, что дом в дюнах вам понравится! — сказал мне Льюис на следующее утро.

— О! Наверняка, — отвечала я.

Он втискивал в ящики последние книги, последние банки консервов. Я была рада покинуть Чикаго. По крайней мере, в Паркере ничто не будет с таким упорством пародировать прошлое, а будет сад и две кровати, все не так гнетуще. Я стала собирать свой чемодан и спрятала поглубже индейскую huipil: никогда больше я ее не надену, мне казалось, было что-то пагубное в ее вышивках; я с отвращением прикасалась ко всем этим юбкам, блузкам, купальникам, которые с таким старанием выбирала. Закрыв чемодан, я налила себе большой стакан виски.

— Вы не должны столько пить! — сказал Льюис.

— Почему?

Я проглотила таблетку бензедрина, мне требовалась помощь, чтобы преодолеть эти дни, когда мне час за часом придется привыкать к тому, что он меня больше не любит. И вскоре друзья заехали за нами на машине, так что у меня не оставалось ни минуты, чтобы пойти куда-нибудь спокойно поплакать.

— Анна. Эвелина. Нед.

Я пожимала руки. Я улыбалась. Машина миновала город, парки, предместье; Эвелина говорила со мной, я отвечала. Мы пересекли огромную равнину с ее доменными печами, земельными наделами, аккуратно причесанными лесами и остановились в конце какой-то дороги, перегороженной гигантскими травами; усыпанная гравием аллея вела к белому дому, перед ним находилась лужайка, полого спускавшаяся к пруду. Я во все глаза смотрела на искрящиеся дюны, на украшенную кувшинками воду, на завесу густых деревьев; я буду жить здесь два месяца, словно у себя дома, а потом уеду, чтобы никогда уже не вернуться!

— Ну как? — спросил Льюис.

— Великолепно!

В конце лужайки рядом с кирпичной печью, труба которой дымилась, сидели люди; они радостно закричали: «Добро пожаловать, новые жильцы!»

Я пожала руки: Дороти, ее сестра Вирджиния, муж сестры Вилли, который работал по соседству на доменных печах, и толстяк Берт, учитель из Чикаго. Гамбургеры подрумянивались на черной печной жести, вкусно пахло жареным луком и горящими поленьями. Кто-то протянул мне стакан виски, и я залпом осушила его: мне это было совершенно необходимо.

— Дом просто прелесть, не правда ли? — сказала Дороти. — Озеро сразу за дюнами; есть маленькая лодка, чтобы переплывать вот этот пруд: пять минут — и вы на пляже.

Это была черноволосая женщина с утомленным строгим лицом и восторженным голосом. Прежде она любила Льюиса и, возможно, любит до сих пор; между тем в ее взгляде отражалась искренняя теплота.

— По вечерам, — говорила она, — вам так чудесно будет готовить ужин на открытом воздухе; в лесу полно сухих веток, остается лишь подобрать их.

— Я куплю вам маленький топорик, — весело сказал мне Льюис, — и, если вы будете плохо вести себя, в наказание вам придется рубить дрова. — Он схватил меня за руку: — Пойдемте посмотрим дом.

На его лице я вновь увидела радостное возбуждение и нетерпение; раньше с такой вот горделивой улыбкой он смотрел на меня.

— Последнюю мебель доставят завтра. Здесь мы поставим кровати; комната в глубине будет библиотекой.

Нас можно было и в самом деле принять за влюбленную пару, которая обустраивает свое гнездышко, и, когда мы вернулись в сад, во взглядах окружающих я заметила сочувственное любопытство.

— Вы сохраните свое пристанище в Чикаго? — спросила Вирджиния.

— Да, мы его сохраним.

Их взгляды смешивали нас; и я говорила «Льюис и я», я говорила «мы». Мы останемся здесь на все лето, нет, машины у нас нет, мы очень надеемся, что вы приедете навестить нас. Льюис тоже говорил «мы». Он говорил с воодушевлением; со времени моего приезда мы очень мало разговаривали, и я в первый раз видела его веселым: теперь, чтобы стать веселым, ему нужны были другие. Было гораздо прохладнее, чем в Чикаго, и запах травы дурманил меня. Мне хотелось сбросить давившую на сердце тяжесть и тоже стать веселой.

— Анна, хотите прокатиться на лодке?

— О! Конечно, хочу.

Светлячки вспыхивали в сумерках, когда мы спускались по маленькой лестнице; я села в лодку, и Льюис оттолкнулся далеко от берега; студенистые водоросли накручивались на весла. На пруд, на дюны спустилась настоящая сельская ночь; но над мостом небо было красно-фиолетовым, неестественное небо большого города: огни доменных печей воспламеняли его.

— Это так же красиво, как небо над Миссисипи, — сказала я.

— Да. А через несколько дней наступит полнолуние.

Костер потрескивал на склоне дюн; кое-где сквозь деревья светилось окно; одно из них было нашим. Подобно всем окнам, которые сияют издалека в ночи, оно обещало счастье.

— Дороти симпатичная, — сказала я.

— Да, — отвечал Льюис. — Бедная Дороти. Она работает в драгсторе в Паркере, и муж платит ей маленькое пособие; двое детей, вся жизнь здесь, без собственного очага — это тяжело.

Мы говорили между собой о других, темная вода отделяла нас от мира, голос Льюиса был нежным, улыбка заговорщицкая; и я вдруг спросила себя: «Действительно ли все кончено?» Я сразу из гордости впала в отчаяние, чтобы не быть похожей на всех тех женщин, которые обманывают себя, а также из осторожности — чтобы избавить себя от мук сомнения, ожидания, разочарования: быть может, я слишком поспешила. Непринужденность Льюиса, его чрезмерная откровенность были неестественны: по сути, в нем нет ни легкомыслия, ни грубости, он не стал бы открыто проявлять свое равнодушие, если бы оно не было следствием определенного решения. Он решил разлюбить меня, ладно: но принять решение, а потом выполнять его — это далеко не одно и то же.

— Нужно дать имя нашей маленькой лодке, — сказал Льюис. — Как вы посмотрите на то, чтобы назвать ее Анна?

— Я буду очень гордиться!

Он смотрел на меня с таким же точно выражением, как прежде; он сам предложил эту прогулку влюбленных. Быть может, его начало утомлять собственное ложное благоразумие; быть может, он не решался изгнать меня из своего сердца. Мы вернулись на берег, и вскоре наши гости ушли. Мы легли рядом на узкую кровать, временно поставленную в глубине библиотеки. Льюис выключил свет.

— Думаете, вам здесь понравится? — спросил он.

— Я в этом уверена.

Я прислонилась щекой к его обнаженному плечу; он тихонько погладил мою руку, и я прижалась к нему. Его ладонь лежала на моей руке, это были его тепло, его запах, и у меня не осталось ни гордости, ни осторожности. Я нашла его губы, и мое тело затопило желание, в то время как рука ползла по теплому животу; он тоже хотел меня, а между нами желание всегда означало любовь; что-то вновь начиналось этой ночью, я в этом не сомневалась. Внезапно он лег на меня и овладел мною без единого слова, без единого поцелуя. Все произошло так быстро, что я осталась как бы в стороне.

— Спокойной ночи, — первой сказала я.

— Спокойной ночи, — ответил Льюис, поворачиваясь к стене. Отчаянная ярость охватила меня. «Он не имеет права», — шептала я. Ни на

мгновение он не проявил своих чувств, он обошелся со мной как с машиной для удовольствия. Даже если он разлюбил меня, ему не следовало так поступать. Я встала, я ненавидела его тепло. И пошла в гостиную, чтобы выплакаться всласть. Я ничего не понимала. Как наши тела могли стать настолько чужими — ведь они так любили друг друга? Он говорил: «Я так счастлив, я так горд»; он говорил: «Анна!» Руками, губами, своим сексом, всей своей плотью он отдавал мне свое сердце: это было вчера. Эти ночи, воспоминание о которых все еще обжигало меня: под мексиканским покрывалом, на нашей койке, которую баюкала Миссисипи, под сенью кисеи от москитов, перед пылающим огнем камина с запахом смолы, все эти ночи... Неужели они никогда не возвратятся?