— Я подумаю.

— Вот адрес мэтра Трюффо, — сказала Люси, доставая из кармана листок бумаги. — Если решитесь, свяжитесь с ним.

— Предположим, я соглашусь, — сказал Анри, — можно ли быть уверенным в том, что этот тип отдаст досье?

— А что ему с ним делать? Прежде всего не в его интересах сердить вас. И потом, в тот день, когда узнают о досье, ваше свидетельство поставят под сомнение. Нет. Если вы поможете ему выпутаться, руки у него будут связаны.

— Я позвоню вам сегодня вечером, — сказал Анри.

Люси поднялась и с минуту стояла перед ним в нерешительности, и снова он испугался, что она разразится слезами или бросится к его ногам; она ограничилась вздохом и проводила его до двери.

Анри торопливо спустился по лестнице. Сел за руль своего автомобиля и поехал на улицу Габриэль. В кармане он всегда носил маленький ключ, который дала ему Жозетта год назад, прекрасной ночью; он открыл дверь квартиры и без стука вошел в спальню.

— Что такое? — молвила Жозетта; она открыла глаза и смутно улыбнулась: — Это ты? Который час? Как мило, что ты пришел поцеловать меня.

Он не поцеловал ее; раздвинув шторы, он сел на пуф с оборками. Меж этих обитых тканью стен, средь этих безделушек, атласа, диванных подушек с трудом верилось в скандал, в тюрьму, в отчаяние. Лицо ее улыбалось, чересчур розовое под рыжеватыми волосами.

— Мне надо поговорить с тобой, — сказал Анри. Жозетта слегка приподнялась на подушках:

— О чем?

— Почему ты не сказала мне правду? Твоя мать только что все мне рассказала, и на этот раз я хочу знать правду, — сказал он резким тоном. — Она решила, что когда-нибудь я смогу оказать вам услугу, и потому бросила тебя в мои объятия?

— Что случилось? — спросила Жозетта, с испуганным видом глядя на Анри.

— Отвечай! Ты согласилась спать со мной повинуясь матери?

— Мама давно уже говорит, чтобы я бросила тебя, — сказала Жозетта. — Ей хочется, чтобы я сошлась со стариком. Что случилось? — умоляющим голосом повторила она.

— Досье, — ответил он, — ты что-нибудь слышала об этом досье? Типа, который держит в руках досье, арестовали, и он угрожает все рассказать.

Жозетта ткнулась лицом в подушку.

— Видно, это никогда не кончится! — с отчаянием проговорила она.

— Помнишь, именно здесь, в первое утро, ты мне сказала, что никогда никого не любила; позже что-то неопределенное рассказывала о молодом человеке, который умер в Америке: немецкий капитан — вот он кто, твой молодой человек. А! Ты хорошо посмеялась надо мной.

— Почему ты так разговариваешь со мной? — спросила Жозетта. — Что я тебе сделала? Когда я жила в Лионе, я тебя не знала.

— Но когда я спрашивал тебя, ты меня знала и солгала мне с таким невинным видом!

— А зачем было говорить тебе правду? Мама запретила мне это, к тому же ты был чужой.

— И в течение целого года я оставался для тебя чужим?

— А почему мы должны были ворошить все это? — Закрыв лицо руками, она тихонько заплакала. — Мама говорит, что если на меня донесут, то я пойду в тюрьму. Я не хочу! Скорее я убью себя.

— Сколько времени продолжалась твоя история с капитаном?

— Год.

— Это он обставил твою квартиру?

— Да. Все, что у меня есть, дал мне он.

— И ты его любила?

— Он любил меня, любил так, как ни один мужчина никогда меня не полюбит. Да, я любила его, — рыдая, сказала она, — это не причина, чтобы сажать меня в тюрьму.

Анри встал, сделал несколько шагов между вещами, выбранными красивым капитаном. В глубине души он всегда знал, что Жозетта способна была отдаться немцам. «Я ничего не понимала в этой войне», — признавалась она; Анри предполагал, что она улыбалась им и даже отчасти флиртовала с ними, и прощал ее; искренняя любовь должна была бы показаться ему еще более простительной. Однако он не в силах был представить себе в этом кресле серо-зеленую форму и мужчину, который лежал рядом, тесно прижавшись к Жозетте, слившись с ней в поцелуе.

— А знаешь, на что надеется твоя мать? Что я дам ложные показания, чтобы спасти вас. Ложные показания: думаю, тебе это ничего не говорит, — добавил он.

— Я не пойду в тюрьму, я покончу с собой, — повторила сквозь слезы Жозетта.

— И речи нет о том, что ты пойдешь в тюрьму, — смягчившись, сказал Анри. Да ладно! Хватит играть в поборника справедливости: он просто-напросто

ревновал. По совести говоря, он не мог сердиться на Жозетту за то, что она полюбила первого полюбившего ее мужчину. И по какому праву ставил он ей в упрек ее молчание? Не было у него такого права.

Жозетта продолжала рыдать; не было, разумеется, никакого смысла и в том, что он наговорил. Позор, бегство, изгнание: Жозетта ни за что этого не выдержит, она и без того не слишком дорожит жизнью. Он оглянулся вокруг, и страх подступил к горлу. В этой комедийной декорации жизнь казалась фривольной; но если однажды Жозетта откроет газ, то умрет как раз средь этих обитых тканью стен, под розовыми простынями, и похоронят ее в ворсистой мягкой сорочке; легкомысленная беспечность этой комнаты была всего лишь обманом, зато слезы Жозетты были настоящими, и под надушенной кожей скрывался настоящий скелет. Анри сел на край кровати со словами:

— Не плачь. Я вытащу тебя.

Она отвела пряди волос, ниспадавшие на ее мокрое лицо.

— Ты? У тебя такой сердитый вид!..

— Да нет, я не сержусь, — сказал он. — Обещаю, что вытащу тебя, — с жаром повторил он.

— Да, да! Спаси меня! Умоляю тебя! — просила Жозетта, бросаясь в его объятия.

— Не бойся. Ничего плохого с тобой не случится, — ласково сказал он.

— Ты такой милый! — ответила Жозетта. Прильнув к нему, она протянула ему губы; он отвернулся. — Я противна тебе? — прошептала она таким униженным тоном, что Анри вдруг стало стыдно: стыдно оказаться на стороне тех, кто прав. Мужчина перед лицом женщины, человек, у которого есть деньги, имя, культура и главное! — мораль. Несколько поблекшая за последнее время мораль, которая, однако, могла еще создать иллюзию; иногда он и сам поддавался на этот обман. Анри поцеловал соленые от слез губы Жозетты:

— Я сам себе противен.

— Ты?

Она подняла на него глаза, ничего не понимающие глаза, и он снова поцеловал ее в порыве жалости. Какое оружие ей дали? Какие принципы? Какие надежды? Были пощечины ее матери, грубость мужчин, унизительная красота, а теперь в ее сердце поселили изумленное раскаяние.

— Мне следовало сразу быть милым, вместо того чтобы ругать тебя, — сказал он.

Она с тревогой взглянула на него:

— Ты правда на меня не сердишься?

— Не сержусь. И я вытащу тебя.

— Как ты это сделаешь?

— Я сделаю что надо.

Вздохнув, она положила голову Анри на плечо; он погладил ей волосы. Лжесвидетельство: при этой мысли его бросало в дрожь. Но почему? Дав ложные показания, он никому не причинит вреда; он спасет голову Мерсье — это прискорбно, но сколько других заслуживают смерти и чувствуют себя прекрасно! Если же он откажется, Жозетта вполне способна убить себя, или, во всяком случае, жизнь ее пойдет прахом. Нет, колебаться он не мог: с одной стороны — Жозетта, с другой — угрызения совести. Он намотал на палец прядь ее волос. Как бы там ни было, спокойная совесть пользы почти не приносит. Он уже думал об этом: