народов и о различных достопримечательностях, вообще не затрагивая вопрос о 'своем' или 'чужом'. Нестор писал о нейтральных маршрутных ориентирах, предназначенных для всех и для каждого человека на его пути, без ощущения, будто пересекается граница между 'своими' и 'чужим'. Весь мир — 'не чужой'. Подобное мироотношение летописца, по-видимому, было связано с явлением, которое историки, со ссылкой на Б. А. Рыбакова, назвали 'гибридизацией', 'международным синкретизмом' культуры как особой качественной характеристики раннефеодального общества.
Для столь открытого мировосприятия естественной была размытость в разграничении этнических полюсов. Действительно, кого летописец исходно относил к 'своим' по родовой, конфессиональной или иной групповой принадлежности, а кого — безусловно к 'чужим'? Это видно по употреблению в авторской речи (не в речах персонажей!) слов 'мы' и 'наш'. 'Своими' летописец считал христиан вообще, все их сообщество, и это провозгласил в начале 'Повести временных лет': 'Мы же хрестияне, елико земль, иже верують въ святую Троицю и въ едино крещенье, въ едину веру, закоиъ имамы единъ'[442]. Это летописец повторял и далее: 'Мы же, хрестьяне суще…' (под 1015 г.), 'мы… ученье приемлюще книжное' (под 1037 г.) и пр. Так думали и Нестор, и его предшественники.
Безусловно 'своим' выступало еще одно крупное целое, в которое включали себя летописцы, — Русь, Русская земля: 'мы есмо. Русь…. намъ, Руси' (под 898 г.), 'земли нашей… села наша и городи наши' (под 1093 г.). Для летописца естественно было обращаться к князьям Руси как 'княземъ нашимъ' (под 1015 г.), к объединенному войску Руси как 'нашему': 'наши же с весельемъ на конехъ и пеши поидоша' (под 1103 г.), 'наши же почаша сечи' (под 1107 г.). Русская земля подразумевалась и в частых осуждениях летописцем 'злобь нашихъ' и 'грехъ нашихъ' (под 1068 г., и мн. др.). Он мог порицать 'наших', но они оставались 'своими'.
Однако стройная система 'наших' и 'чужих' в летописи отсутствовала… Категория 'чужого', то есть 'чуждого', резко противопоставленного 'нашему', фактически не использовалась летописцем, пока он повествовал о прошлых временах… Представление действительно о 'чужих', абсолютно не принадлежащих к 'нашим', выразилось только в конце 'Повести временных лет', когда летописец, в который раз рассказывая о половцах, внезапно заговорил уже о 'врагах наших': 'побегоша наши предъ иноп- леменьникы и падаху язвени предъ врагы нашими' (под 1093 г.), 'наша погнаша… побежени быша иноплемонници… мнози врази наши ту падоша' (под 1096 г.). Летописец стал подчеркивать отделенность 'их' от 'нас' дополнительными обозначениями: 'иноплеменники', 'сыны Измаила', 'народ посторонний', 'лукавим сынове Измаилеви… намъ преданымъ быти в рукы языку стран ну' (под 1093 г.).
Но пока летописец не почувствовал остро 'чужих', он был сосредоточен на обширной переходной области: на этносах и отдельных людях, не абсолютно 'чужих', но и не совсем 'своих', а психологически посторонних 'нашим' или странным для 'наших'… Между ними некое отчуждение»[443].
Примечательно, что предложенное А. С. Деминым деление на «своих» и «чужих» точно соответствует уже обсуждавшемуся нами вопросу о том, что представляет собой категория «Русьской земли» в древнерусских источниках. Если вспомнить, что «русьский» (т. е. «наш», в терминологии А. С. Демина) это и есть «христианский», «правоверный», то «внезапное» превращение половцев по «врагов наших» (читай: врагов христиан) точно соответствует общей эсхатологической
направленности «Повести временных лет» в статьях 1093–1096 гг. В них половцы описываются как «измаильтяне», нашествие которых должно было непосредственно предшествовать приходу народов Гог и Магог, «заклепанных» Александром Македонским где-то на севере до «последних времен»…
Из этого для нас следует очень важный вывод: по всей вероятности, самосознание жителей Древней Руси (точнее, элитарное самосознание) не имело собственно этнического или политического характера. Скорее его можно отнести к этно-конфессиональным представлениям. Видимо, об этом не стоит забывать, когда речь заходит о древнерусском патриотизме и о любви к «Русьской земле».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ИСТОРИЧЕСКИЕ СУДЬБЫ ДРЕВНЕЙ РУСИ
Русская земля как нераздельное целое, находившееся в общем держании князей-родственников, с рубежа XI–XII вв. перестает быть собственно
На обломках Киевской Руси возникло несколько самостоятельных государственных образований. Каждое из них вполне сопоставимо по своим формам и размерам с западноевропейскими раннефеодальными государствами. Несмотря на различия, всем им были присущи некоторые общие черты, уходившие корнями во времена существования Киевской Руси. Везде мы видим в качестве основных политических институтов три силы: князя, дружину (боярство), городское вече. Кроме того, на втором плане присутствовала (хотя по большей части и незаметно) «служебная организация», которая обслуживала первые две силы и постепенно приобретала все более заметное политическое влияние.
В то же время условно все эти государства можно разделить на три типа: раннефеодальная монархия, феодальная республика и деспотическая монархия. Они различались тем, какие из перечисленных политических органов играли в них решающую роль. При этом прочие властные структуры могли продолжать существовать, хотя в повседневной жизни они сплошь и рядом оставались за рамками внимания современников. Лишь в экстремальных ситуациях общество «вспоминало» о таких традиционных государственных институтах.
Примером первого типа государства могут служить Киевское и Галицко-Волынское княжества. Прежний центр — Киев — еще несколько десятилетий после распада Киевской Руси сохранял свое значение как номинальная столица государства. Князья продолжали бороться за киевский престол. Обладание им давало право титуловаться великим князем, формально стоявшим над всем прочими — удельными — князьями.
В Киеве (а впоследствии в Галиче и Волыни) по-прежнему была сильна
Насколько активно вмешивались галицкие бояре в жизнь князя, которому служили, хорошо показывает следующий пример. Новый конфликт между Ярославом и боярством возник в 1173 г. Княгиня Ольга с сыном Владимиром бежала от мужа вместе с видными галицкими боярами в Польшу. Владимир Ярославич выпросил у соперника своего отца город Червен, стратегически удобный и для связей с Польшей, и для наступления на отца. Это тот Владимир Галицкий, забулдыга и бражник, образ которого так красочно воспроизведен в опере Бородина «Князь Игорь». Игорь Святославич был женат на его сестре Евфросинье, дочери Ярослава Осмомысла (Ярославне). Разрыв с отцом был вызван тем, что у Ярослава была любовница Настасья, и ее сыну Олегу Ярослав отдавал предпочтение перед законным сыном Владимиром.
Восемь месяцев Ольга Юрьевна и Владимир находились в отъезде, но наконец получили письмо от галицких бояр с просьбой вернуться в Галич и обещанием взять под стражу ее мужа. Обещание было выполнено с лихвой: Ярослав Осмомысл был арестован, его друзья, союзные половцы, — изрублены, а
