Вечер прошел на славу. Все веселились, нанесли мне всяких подарков. А в разгар его явились наши соседи во главе с Ксенией Львовной Цесаркиной и тоже преподнесли мне подарок — прибор для горчицы, соли и перца, поздравили с защитой. Так был положен конец нашей долгой квартирной вражде! Все мы были так счастливы в тот вечер — и я сама, и мама, и Эльбрус, и Леша, тогда студент четвертого курса Архитектурного института.

Защита открыла мне новые пути и перспективы в науке. В нашем уже забюрократизированном обществе докторские дипломы весили много, не только как свидетельство признания научных заслуг, но и солидного положения в обществе. Через несколько месяцев после решения ВАКа я получила его на руки. Через год стала и.о. профессора. Этим я тоже была обязана А.В.Арциховскому, сразу же после моей защиты запросившему для меня профессорскую ставку. А еще через год удалось преодолеть некоторые препятствия, которые кое-кто чинил мне в общеуниверситетском совете, настаивая, что я слишком молода для профессора, и меня утвердили и в профессорском звании. Я и раньше пользовалась авторитетом на факультете, даже любовью многих своих коллег, а теперь положение мое еще больше укрепилось. Я была еще молода, энергична, работала с интересом, по существу, командовала на кафедре от имени Сергея Даниловича, занятость и возрастные болезни которого не позволяли ему глубоко вникать во все дела. Я стала членом Ученого совета факультета, председателем методической комиссии. Направляли меня на общественную работу в организации, например, в Общество дружбы СССР — Англия, в конкурсную комиссию по подготовке нового учебника для школы (в 1960 году).

Новый наш декан, преемник Арциховского, И.А.Федосов был примерно одного со мной возраста и считал, что мою энергию можно использовать вовсю. Иван Антонович, фронтовик, лишившийся на войне правой руки, оставался неплохим человеком, во всяком случае, в нем не чувствовалось озлобления на судьбу. Достаточно умный и осторожный, он более десяти лет вел наш истфаковский корабль, обходя бури и потрясения. В застойной и вместе с тем переменчивой обстановке тех лет наш декан никогда не спешил с проведением очередных кампаний и часто пережидал их столь долго, что до начала его действий эти кампании угасали. Он никогда не делал людям неприятностей, если этого от него настойчиво не требовали, во всем придерживался умеренных позиций, не допуская крайностей. В то время (как и при Сталине) эти черты трактовались как достоинства человека. Ко мне он относился всегда хорошо, часто со мною беседовал по делам кафедры, с трудом, но все же шел на кадровые новации, которые я ему предлагала. Он уважал меня как ученого и человека. Однажды в каком-то разговоре в его кабинете он по какому-то поводу мне сказал: «У вас все настоящее, нет никакой фальши». Очевидно у других своих подчиненных он этого не находил. В общем мы с ним работали дружно и его уход (недобровольный) с поста декана в какой-то мере послужил толчком для моего ухода с факультета в Академию наук. Но об этом потом.

Хорошие отношения сложились у меня на факультете со многими уважаемыми коллегами с других кафедр: с одним из старейших наших профессоров, бывшим ректором, потом проректором МГУ, Ильей Саввичем Галкиным; с уже упомянутым профессором Петром Андреевичем Зайончковским; с Анатолием Михайловичем Сахаровым, преподавателем, позднее заведующим кафедрой истории СССР эпохи феодализма, умным и принципиальным человеком, талантливым ученым; с Михаилом Тимофеевичем Белявским, профессором той же кафедры, специалистом по Ломоносову и истории возникновения Московского университета, а также со многими другими. Все они были, как, впрочем и я, людьми своего времени, часто вынужденными идти на компромиссы со своей совестью, но, на уровне возможного тогда, оставались хорошими людьми.

Итак, я вступила в большую науку и, казалось, передо мною открылись все двери. В новых условиях кое-что можно было сделать, особенно в истории средних веков. Первые два года после защиты я занималась подготовкой к печати своей диссертации, которую предполагалось опубликовать в виде большой книги «Возникновение английского парламента». Диссертацию предстояло сильно сократить, а следовательно, в некоторых частях переписать. Я сдала ее в издательство в конце 1957 года. Чтобы ускорить публикацию работы, мне пришлось пойти к ректору МГУ, милому Ивану Георгиевичу Петровскому, известному ученому-математику. Он был дружен с Сергеем Даниловичем (они жили в одном доме), и мне приходилось бывать у него и раньше вместе с С.Д.Сказкиным по делам кафедры. Ректор обещал помочь с моей книгой, и после этого она быстро двинулась. Объем ее был 36 печатных листов, и вышла она в 1960 году[32].

Между тем в декабре 1956 года моей маме исполнилось семьдесят пять лет. А с начала 1957 года она стала худеть, жаловаться на боль в животе, где-то с левой стороны. Начались врачи, обследования. Все это требовало моего участия. Ни рентген желудка, ни анализ крови, ни другие исследования ничего плохого не показывали, но мама таяла день ото дня и уже мучилась от боли.

Наконец, мне рекомендовали частного врача-онколога, которая после осмотра больной, сказала, что прощупала у нее большую опухоль в районе поджелудочной железы, что помочь этому нельзя: оперировать ее невозможно, да, наверное, уже и бесполезно. После этого мама прожила еще несколько месяцев. Мы вывезли ее летом на дачу в надежде, что на воздухе ей будет легче, но оставаться без постоянной врачебной помощи оказалось невозможным. Пришлось быстро вернуться в Москву. Я переселила маму в нашу маленькую комнату и стала ухаживать за ней, Эльбрус жил в большой комнате вместе с Лешей и нашей домработницей Надеждой Семеновной. В последних числах августа 1957 года у мамы случился глубокий инсульт. Она четыре дня пролежала без сознания и умерла, так и не придя в себя, в ночь на 1 сентября.

В эту ночь мы сидели с Эльбрусом в большой комнате. С нами были Зяма и Василий Степанович — верные наши друзья. Каждые пять минут я заходила к маме. Она лежала, тяжело дыша, с закрытыми глазами. Часа в три ночи, когда я в очередной раз подошла к ней, она уже не дышала. Я, давно окаменевшая от горя, вернулась в большую комнату. Все кончилось. Оставалась странная пустота и усталость. Эльбрус уложил меня спать. Гости улеглись на раскладушках. Мне не спалось, сон не шел. В эту ночь впервые серьезно дало о себе знать сердце — мне стало нечем дышать, видимо был спазм. Я встала, села на подоконник открытого окна и стала глотать прохладный вечерний воздух. Эльбрус дал мне ландышевые капли, и постепенно меня отпустило.

Через два дня маму схоронили, вернее, кремировали и замуровали в нишу колумбария. Целый год я находилась в состоянии отрешенности. Несмотря на внимание и заботу Эльбруса с Лешей, я тосковала и чувствовала себя одинокой, покинутой, а вместе с тем впервые по-настоящему взрослой. Отныне не стало в моей жизни теплого уголка, где можно было укрыться от бурь и тревог жизни — моей дорогой, бесконечно любимой мамы, которую мне никто не мог заменить.

В эти годы вслед за мамой ушли и остальные сестры. В 1960 году скоропостижно скончалась Соня, моя «вторая мама», а в 1966 году после инсульта и вскоре последовавшего сильного инфаркта — Изочка. Еще раньше умер Юрий Николаевич. Так покинуло нас старое поколение. И остались мы с Женечкой — старшими представителями нашей тройной семьи. Теряя одну за другой моих любимых тетушек, я тоже очень горевала. Ведь они уносили с собой, как и мама, мое детство и юность. Но смерть их казалась по крайней мере естественной: все они умерли в семьдесят пять — семьдесят шесть лет. Наверное, таков был их жизненный завод, таков будет, может быть, и мой.

Но жизнь всегда пестра. Наряду с горестями в ней встречаются и радости. Главной среди них всегда оставался мой сын Леша, из милого, хорошенького мальчика превратившийся в красивого, интересного и даже блестящего юношу. В 1953 году он окончил школу и поступил в Архитектурный институт, что сразу во многом изменило его. Изменилось и его положение в семье, его отношения со мною и Эльбрусом. Начало Лешиной студенческой жизни совпало с новым этапом в жизни страны. Человек послесталинской эпохи, более свободный и раскованный, чем люди нашего поколения, жившие в тисках страха, с одной стороны и, под прессом вечного, ничем не искупаемого общественного долга — с другой, Леша полагал, что нужно жить легко, по возможности не стесняя себя излишними условностями, не считал нужным учиться в институте на «отлично» по всем предметам, тратил много времени на общение с друзьями, на не слишком задевавшие его душу романы. Я чувствовала, хотя речь об этом у нас не заходила, что он не приемлет