перенесший то страшное собрание, где он присутствовал и пытался безуспешно защитить своих сотрудников, отказался от заведования кафедрой. После травли 1946 и 1947 годов он пережил тяжелый инфаркт. События 1949 года убедили его в невозможности в таких условиях руководить коллективом, который он не был способен защитить. Он стал часто болеть и в силу своей мнительности, а также усилиями оберегавшей его покой жены как-то замкнулся в себе.
Мне кажется, что все эти тяжелые обстоятельства омрачили последние десять лет его жизни и в какой-то мере помешали ему создать новые, замышлявшиеся им труды по истории Англии. И ни командировка в Англию в 1956 году, ни редактирование предназначавшегося для Англии журнала «News», к которому уже после смерти Сталина привлек его Маленков, не вернули ему былой научной активности. Впрочем, в эти годы он написал еще много ярких, глубоких и провидческих статей, предвосхитивших во многом дальнейшее развитие изучения истории средневековой Англии не только в СССР, но и в самой этой стране.
С 1949 года кафедрой заведовать стал С.Д.Сказкин, вскоре избранный академиком. Ввиду его большой загруженности во многих учреждениях, он просил меня быть его постоянным заместителем. Я согласилась, конечно, и с 1949 по 1969 годы фактически руководила работой кафедры под высочайшим надзором своего любимого и глубокоуважаемого шефа. В эти годы моя жизнь оказалась особенно прочно связанной с факультетом.
К осени проработочная волна, как всегда, немного спала. Однако последствия ее живо ощущались в течение последующих четырех лет: государственный антисемитизм, хотя и прикрытый неоднократными давними высказываниями Сталина о вредности этого явления, пускал все более глубокие корни в жизни общества. Евреев перестали брать на работу (тех, кто уже работал, не трогали), фактически для них был ограничен прием в вузы. Знаменитый «пятый пункт» сделался теперь едва ли не главным в анкете, наряду с вопросом о том, находился ли человек на оккупированной территории или в плену. Угнетало ощущение скрытой угрозы, собственной неполноценности, и ему трудно было сопротивляться. Наряду с этим исподволь снова начались аресты. Стали арестовывать, хотя и не в столь массовом порядке, как в 1937—38 годах, людей, уже привлекавшихся к ответственности и затем освобожденных, тех, кто имел связи с заграницей (особенно евреев), противников Лысенко и многих других. Летом 1949 года арестовали дядю Володю, ранее выпущенного и жившего в это время у своей новой (не знаю, какой по счету) жены и взрослой дочери Наташи — почти ровесницы Димы. К этим неприятным событиям прибавлялся постоянный страх, что Эльбрус снова обратит на себя внимание органов, как ранее подвергавшийся аресту. Стало опять тревожно, хотя надо было быть веселой и не показывать своей внутренней тревоги. Все молчали и неизвестно, что думали.
Одновременно шла нелепая кампания против «преклонения перед Западом». В науке она выражалась в залихватской зубодробительной критике всех научных открытий, делавшихся в это время на Западе. Помимо генетики, шельмованию подвергались еще и кибернетика, объявленная «лженаукой». Наши историки изощрялись в разоблачении буржуазных «фальсификаций» истории, в число которых зачислялись все новые концепции, научные открытия и т. п. Мы снова оказались скрытыми «железным занавесом» от всего мира. На житейском уровне борьба с «иностранщиной» проявлялась в совсем нелепых действиях: французские булки стали называться «городскими», турецкие хлебцы «московскими» и т. п. Всерьез в газетах обсуждались проекты замены давно утвердившихся в русском языке иностранных слов вновь изобретенными русскими словами. Все это напоминало упражнения славянофилов прошлого века и было еще более диким в середине XX века в стране, называвшейся социалистической. Велась кампания и за утверждение приоритета русских ученых, философов, писателей во всех научных и художественных открытиях. Изобретателем паровой машины назывался Ползунов, изобретателем электрической лампочки — Яблочков (а не Эдисон), радиосвязи — Попов (а не Маркони). Прародителем авиации почитался теперь некий русский холоп, прыгнувший в XVI веке на крыльях с колокольни Ивана Великого. Все это в сжатой форме выражалось в сложившейся тогда поговорке «Россия — родина слонов». Казалось, что все играли в какую-то нелепую игру, которая была, однако, далеко не безвредной. Печать этого нелепого русофильства ложилась мрачной тенью на все области нашей жизни, на развитие нашей науки. Опять, как в 1937—38 годах, во все инстанции полетели анонимки. В них раскрывались псевдонимы, заменявшие еврейские фамилии, обвинялись в попустительстве и покровительстве евреям русские, занимавшие видные посты.
Н.А.Сидорова сделалась постоянным объектом подобных анонимок: ее враги (а у нее их всегда было много), ссылаясь на то, что ее муж — еврей, обвинили ее в покровительстве евреям на работе. Будучи глубоко порядочным человеком, она старалась держать себя и в этих условиях достойно. Вскоре после космополитных проработок она взяла в штат своего сектора ошельмованного Неусыхина, изгнанного из университета, устроила в институт, несмотря на сопротивление дирекции, Ю.Л.Бессмертного, защищала от жестоких и несправедливых нападок А.М.Некрича, спасала его от исключения из партии, за что ей приходилось платить, постоянно отбиваясь от анонимок. Все это было отвратительно, как блистательно показал в своем рассказе «Охота», написанном еще в шестидесятые годы, В.Тендряков.
Конечно, подобные извращения находили частичное объяснение в международном положении страны. Шла «холодная война» между нами и бывшими союзниками. Конечно, формально начали ее не мы, а они. Ее впервые провозгласил У.Черчилль в своей знаменитой речи в Фултоне в 1946 году. Однако фактически она была инспирирована нами, нашими непомерными аппетитами и захватами в Европе, поставившими под наш протекторат всю Центральную и Юго-Восточную Европу, нашими успехами в Китае. Мы вызывали невероятный страх в капиталистическом мире, страх перед возможностью перенесения туда нашего жестокого режима. «Холодная война» еще более обострилась, когда в 1949 году западные державы утратили монополию на атомную бомбу. Все эти осложнения вовне страны давали Сталину и его окружению повод опасаться всех и вся с Запада, подозревать внутри страны каждого, кто имел связи с иностранцами, в частности евреев, в диверсионной и шпионской деятельности. Однако подобные, имеющие объективную основу опасения усугублялись личной подозрительностью Сталина, которую использовали для подогревания в стране низменных страстей такие люди, как Берия.
Тем более удивительной на этом печальном фоне стала довольно бурная дискуссия, потрясавшая в течение нескольких месяцев советскую историографию средних веков в 1949–1951 годах, казалось бы в совсем не подходящее для этого время. Поводом к ней послужила серия статей Б.Ф.Поршнева, появившаяся в нескольких номерах исторической серии «Известий АН СССР» в 1949–1950 годах[28]. Этот безусловно талантливый, но чрезмерно амбициозный ученый претендовал на то, что он один среди наших медиевистов являлся подлинным марксистом, тогда как все его коллеги — Косминский, Сказкин, Сидоров, Семенов и многие другие — скрытые «экономические материалисты» или «экономические детерминисты», «сторонники меньшевистских взглядов на историю» или даже «буржуазные объективисты». Развивая линию, намеченную критикой второго выпуска «Средних веков», монографии Е.А.Косминского и продолженную в ходе «космополитной кампании», Б.Ф.Поршнев на этот раз выдвинул свою контрконцепцию, по его мнению, истинно марксистскую.
Смысл ее заключался в том, что главным двигателем человеческой истории в экономике, социальной сфере, в развитии государства и идеологии является классовая борьба. Она и определяет все сдвиги, происходившие в основных сферах человеческой истории, развитии производственных отношений, производительных сил, идеологии, государственной и идейной жизни общества. Возводя в абсолют идею Маркса и Энгельса о важной роли классовой борьбы, Поршнев крайне упрощал, вульгаризировал эту идею, переворачивая ее как бы с ног на голову и тем самым сводя на нет саму основу марксистской исторической науки — ее монизм — понимание развития производительных сил и производственных отношений как главного двигателя истории, подменяя его классовой борьбой. И хотя в статьях Б.Ф.Поршнева был поставлен ряд интересных проблем и сделаны отдельные любопытные наблюдения, в целом такая трактовка не только крайне примитивизировала марксистскую историческую теорию, но непомерно расширяла в ней место классовой борьбы, усиливала тем самым присущую такому пониманию истории односторонность и исключала из рассмотрения историков все иные сферы исторического процесса, отрывая его от материальной основы.
В тот момент такая интерпретация истории представляла особенную опасность еще и потому, что в стране сознательно пропагандировалась сталинская идея об усилении классовой борьбы по мере нарастания успехов социализма. Этому постулату предстояло быть идеологическим обоснованием новых
