Прав был М., чувствуя свое искусство страшным, диавольским, освобождающим неизвестные силы. Прав был А.Л. Бем, испытывая суеверный страх перед стихами метафориста Мамченко. Тот же страх дoлжно бы чувствовать к каждому художественному произведению.
И тем не менее, как бы ни была глубока эта бесовская природа искусства, моментами, проблесками для него возможна благодать сверхсознательного. Даже в нашем русском, сравнительно малом опыте чудо такое однажды совершилось. Впрочем, чудеса, как известно, ничего в мировом греховном порядке не меняют.
Тут я имею ввиду державинскую оду «Бог», произведение единственное в своем роде, где процесс творчества кажется слившимся с чем-то подобным духовному озарению [769]. И все обстоятельства, сопровождавшие появление этой оды, необычны. Следуя внезапному творческому порыву, Державин бежит из суетной столичной обстановки, бросив дом в самый разгар житейских забот, и в дороге на постоялом дворе, там, где захватило его нечто, условно называемое вдохновением, в полном уединении, заслонив ставни, отдается писанию... Состояние его в то время было близко религиозному озарению; в темноте он видел мистический свет, перебегавший по стенам, из глаз его текли слезы...
Ода «Бог» была написана в 1784 году. Ровно 150 лет спустя в русской поэзии произошло событие подобное, приближающееся к державинскому чуду. В 1934 году в эмиграции погиб никому не известный юноша Николай Гронский. При жизни им была издана лишь брошюрка с тремя стихотворениями, да еще несколько стихотворений напечатано в разных зарубежных журналах. После трагической его гибели (Гронский погиб под вагоном парижского метро) в «Последних Новостях» (от 9 дек. 1934) была целиком напечатана поэма «Белладонна» - и сразу стало ясно, что среди нас жил поэт исключительный, значение которого, надо думать, со временем вырастет, а не растворится в забвении.
Потом появилась посмертная книга «Стихи и поэмы». Тут многое показалось недовоплощенным, только вчерне намеченным, хотя и вырисовывались за всем этим благородные, одухотворенные черты Гронского. «Белладонна» же осталась одиноким памятником его жизни (надо отдать должное и чутью и вкусу Г. Адамовича, который выбрал именно эту поэму из всего наследства Гронского, печатая ее со своим предисловием в «Пос. Нов.»).
Написана «Белладонна» двадцатилетним юношей, и это кажется еще одним доказательством того, что перед нами не простое явление, но нечто уже нездешней силы, порывающее законы естества. Несмотря на большие свои размеры (около 400 строк 4-хстопного ямба), поэма Гронского написана одним дыханием. Напряженный молитвенный восторг проникает ее, нигде ни на минуту не ослабевая, не переходя в декламативность, не срываясь с высокой ноты, всё время звучащей, звучащей до иллюзии, что слышишь голос поэта...
Но за всей этой, так сказать, чудесной стороной «Белладонны» - меня сейчас интересует (в связи со всем ранее сказанным) и чисто формальная ее сторона. Гронский почти не действует метафорами или какими-либо иными приемами иносказания. Из трех элементов ломоносовского высокого штиля им избраны как главное средство - архаизмы. Одна из тайн очарования языка «Белладонны» - его словарь, насыщенный церковно-славянизмами. Смело, без ложного страха, подчиняясь внутреннему голосу своему, Гронский повернул поэзию к ее одической традиции, возвратив высокому стилю и его высокую тему:
Так завершился круг русского формизма, поэзия через двести лет возвратилась к своим одическим истокам, вернув приему, форме его, религиозное значение.
Тем и отличается русский архаический стиль от иноязычных, что направляет мысль по лествице ассоциаций к песнопению, молитве, псалтири. Напоминает, что письменность наша восходит непосредственно к языку религии - церковно-славянскому.
«По важности священного места, церкви Божией, - писал Ломоносов, - и для древности чувствуем в себе к славенскому языку некоторое особливое почитание, чем великолепные сочинитель мысли сугубо возвысит».
Связь эта никогда не порывалась. Архаизмы во все времена были свойственны русским стихам, хотя бы порой в чистом приеме, в подсознательной традиции (гонимые и преследуемые) сохранились в течение двух веков. Уже первые наши поэты одописцы сознательно строили на их мере свои теории стиля. Ломоносов, как мы видели, прибегал к ним как к способу «отвлечения» в своей абстрактной поэзии одического парения и восторга. Принял их в основу своей формистской школы и Бенедиктов, между которым и Ломоносовым целая семья архаистов по линии Мерзляков - Каченовский - Раич; непризнанный возродитель оды Кюхельбекер; Катенин, пытавшийся возрастить русский романтизм прямо из почвы поэзии XVIII века.
Считается, что процесс «переосмысления церковнославянизмов в системе языкового мышления» и слияние их с языком народной словесности завершился на Пушкине. Однако ряд современников Пушкина, помимо линии чистых архаистов, сознательно архаизует свой язык, ища выхода из кризиса «эгоистической» поэзии. Заметнее других архаизует в последние годы Баратынский; культивируют архаические сложные словообразования поэты «антологического рода»: Дельвиг, Деларю, Гнедич, Масальский, Илличевский, Дашков и др....
Все эти традиции нашли свое продолжение в поэзии символизма и посимволизма, вплоть до нашего времени.
Тут нужно различать два рода архаизмов: находящиеся в зависимости от темы (стилизация) - таковы в простейшем виде хотя бы архаизмы Ахматовой, которая, годами склоняясь к церковной символике, начинает насыщать ими свою речь: ...«воссиял неугасимый свет»... «высокомерьем дух твой помрачен и потому ты не познаешь света»; сложнее: являющиеся плодом изучения апокрифической литературы, сектантских духовных песен, создававшихся под влиянием той же библейской поэзии (Ремизов, Цветаева), мемуарной литературы и т.д.
Другой род: архаизмы, сами являющиеся темой («отвлечение» языка). Это стиль миста Вяч. Иванова - ученого внука поэтов «антологического рода»; сильно архаизованный (под большим влиянием позднего Баратынского) язык А. Белого... «Архаическую» традицию можно проследить и на писаниях почти всех зарубежных новых поэтов. Ладинский, например, пользуется архаизмами для подчеркнутой стилизации: «...Или в классической манере: Минервы ветвь, перунов глас, и лавр, и перси юной дщери - героям, посетившим нас». Любит архаизмы и Кнут, что вполне согласуется с его отвлеченным стилем: «Плывут первоцветущие сады, предслышится мелодия глухая...»[770]
Но лишь у Гронского архаизмы становятся из средства стиля - глаголом; тут им возвращена, наконец, первоначальная роль: ассоциация в плане сверх-, а не под-сознательного, ассоциация в плане религиозном[771].
Так - соблазнительная аналогия! - русский Арион - Гронский на пустынном берегу своего одиночества стал оправданием древнего мифа: кифарид Арион, ведший скитальческую жизнь, согласно преданию, первый учредил молитвенные дифирамбические хоры, из которых родилась греческая трагедия...
Библиография
Ант. Ладинский (Род. в 1896). «Черное и голубое», «Совр. Зап.» Париж, 1930; «Северное сердце», Парабола, Берлин 1931; «Стихи о Европе», Париж 1937; «Пять чувств», Париж 1938. Кроме того Ладинский выпустил два исторических романа: «XV легион» и «Голубь над Понтом».
