Вернее.

Мы «для проформы» обязаны с ними считаться, но это лишняя головная боль. Сейчас группа, связанная общим интересом, образуется так: собираются пять-шесть человек и говорят: сверим наши часы. Точность, синхронность, согласованность. Перефразируя Орвелла: все часы ходят одинаково, но некоторые часы точнее остальных. Обладатель самых точных часов — лидер группы, других заслуг у него нет. Главные часы задают ритм — попробуйте сбиться, и все пропало. Асин-хронность, аморальность, асоциальность, собственно, и определяют индивида. Негативные определения, увы, холоден, неприютен так называемый внутренний мир, центробежная сила выталкивает нас и принуждает к идентификации… с чем угодно.

Ввязываемся в толпу вокруг автокатастрофы, затем нас информируют о пропаже нашего бумажника, затем звонит мобильник — горит, мол, наша квартира. Яростная агрессия асинхронности. Где наше «я»? А черт его знает. Попадая в режим асинхронности, паники, мы великолепно чувствуем отличие покинутости от коллективного тепла. Проклинать социум и механизацию лучше все же в комфортабельной квартире, нежели в ледяных пустынях Лабрадора. Покинутость, одиночество, призыв к помощи течет в нашей крови, и мы прижимаемся к социуму ради душевного и телесного тепла.

Материя души, плазматическая, измученная, реактивная, хочет, чтобы ее организовали практические системы и авторитеты. «Субтильное тело» представляется сказкой в манере «Рыбака и его души» Оскара Уайльда. Сказки не читают, умирая от жажды в пустыне, замерзая в морозных сумерках. Надо жить в комфорте, в тепле, при деньгах. Тогда, пригубив шартрез, рассматривая кольца на ухоженных пальцах, голосом пусть менее волшебным, чем у Оскара Уайльда, вкрадчиво и скептически рассказывать дамам о поэзии генной инженерии, искусственном оплодотворении, клонировании и т. д. Вот именно и т. д. Даже Уайльд вряд ли извлек что-либо изысканное из этой нудной чепухи.

Агенты деструкции, предоставленные себе, делают свое дело медленно и незаметно, при внешней агрессии скорость деструкции резко возрастает. Когда подверженное гибели уничтожается, земная субстанция (проститутка, гнилое дерево, ржавая монета) обретает возможность проявления скрытого средоточия — это означается в герметике окружностью без центра, в греческой мифологии термином «фанетия». Данная окружность, данная фанетия может выявить из центра своего сокровенный сперматический эйдос — тогда вполне вероятна ферментация, то есть вспышки и озарения качественно расширенного восприятия, выход за пределы разумно обусловленного чертежа бытия. В повести Лавкрафта это поиск реальности неведомого Кадата, в примечательном рассказе Александра Грина «Фанданго» это…

«Фанданго» заслуживает особого внимания.

Энергическая ось повествования — мелодия испанского танца — соединяет две строфы знаменитого стихотворения Гейне в парафразе Александра Грина:

Стихотворение интерпретировано в смысле конкретного и беспощадного столкновения abundatio и privatio.

Голодный, холодный, нищий Петербург 1921 года. Царство лишенности. Мерзлое одиночество интеллигентного героя среди «шмыгальцев», ошалелых от беготни за хлебом и дровами граждан всех мастей — от профессоров до воров[27]. Александр Грин осторожно, предчувствиями, диссонансами вводит пространство abundatio. Явление цыган в белесом, морозном тумане:

«Завидев цыган, невольно старался я уловить след той неведомой старинной тропы, которой идут они мимо автомобилей и газовых фонарей… Что им история? эпохи? сполохи? переполохи?.. Всегда они были вразрез всякому настроению, всегда пересекали его».

И еще любопытное уточнение. Герой сидит в нищенской комнатенке и ждет хозяина — художника: «В то время, как я сидел, я испытал — может быть, миллионной дробью мгновения, — что одновременно во мне и вне меня мелькнуло пространство, в которое смотрел я перед собой. Отчасти это напоминало движение воздуха. Оно сопровождалось немедленным беспокойным чувством перемещения зрительного центра, — так, задумавшись, я, наконец, определил изменения настроения. Центр исчез. Я встал, потирая лоб и осматриваясь кругом с желанием понять, что случилось. Я почувствовал ничем не выражаемую определенность видимого, причем центр, чувство зрительного равновесия вышло за пределы, став скрытым».

Изнервленное, истощенное восприятие героя пробила, надо полагать, победительная мелодия фанданго. И поскольку микрокосм совершенно иррационально связан с внешним миром, чуждое пространство роскоши юга хлынуло в царство лишенности, используя вполне гуманный повод — безвозмездную доставку испанской делегацией крупы и сахара в голодный Петербург. Но крокодиловой пасти беспрерывной нужды это на один зуб. Граждане ждали дальнейших существенных подарков. И вдруг из вспоротых тюков посыпались гитары, мандолины, звездопады шелков, цветов, экзотических перьев. Вопиющее издевательство над пустым брюхом и рваным башмаком. Деляги и спекулянты, отмеченные добротной буржуазной всеядностью, прикинули, вероятно, как поменять гитары на спички и павлиньи перья на маргарин. Ведь в новое время, согласно Эриху Фромму, главное не ценности, но процесс обмена этих ценностей. В принципе же, если нет «того», то «сверх того» кажется оскорблением жертвам дефицита. И напрасно. Abundatio и privatio, изобилие и лишенность — экзистенциалы, меж которыми нет связи и нет резонанса. Чуждые, враждебные пространства. Только начальник испанской делегации, мистагог и «шутник», способен перебросить радужный мост. И даже его умения мало. Необходимы оперативные медиаторы: странного прозрачного минерала конус, исходящий эффективным зеленым лучом, и картина солнечной залы на стене убогого петербургского жилища. Диффузия, точнее, схватка двух пространств изображается так: «Рассмотрев дверь, я не узнал этой части стены. Она поднялась выше, имея вид арки с запертыми железными воротами, сквозь верхний ажур которых я видел глубокий свод. Больше я не слышал ни стука, ни голоса. Теперь, куда я ни оглядывался, везде наметились разительные перемены. С потолка спускалась бронзовая массивная люстра. Часть стены, выходящей на улицу, была как бы уничтожена светом, и я видел в раскрывшемся пространстве перспективу высоких деревьев, за которыми сиял морской залив. Направо от меня возник мраморный балкон с цветами вокруг решетки, из-под него вышел матадор с обнаженной шпагой и бросился сквозь пол, вниз, за убегающим быком…».

Вполне наглядно и сюрреалистично. Героя случайно зацепили крылья фанданго-фламинго, и без помощи мастера авантюра могла бы кончиться плачевно. Последний пассаж — мажорное conjunctio oppositorum, единство оппозиций: