представители других видов труда, а величественный гигант, который, подобно статуе, возвышается на высокой горе, лицом к солнцу. Он сочиняет рассказы о ночных приключениях и забавах, о женщинах в кимоно. Он разглагольствует с интеллигентской терпимостью о динамите, и кажется, что он может объяснить истинную связь между кубистами и ИРМ. Он даже прочел несколько страниц Бергсона».

В своем стремлении развенчать легенду, уже окружавшую имя Рида, Липпманн пал жертвой собственной иронии. Упрек, брошенный им Риду, был, по существу, признанием его силы: «Он не выступает как судья, он отождествляет себя с борьбой, и все, что он видит, связано с тем, на что он надеется, и когда симпатии его соответствуют фактам, Рид гордится этим».

В редакции «Метрополитен» Рида встретили с явным холодком. Ему говорили комплименты, с интересом расспрашивали о войне, но Джек внутренне чувствовал, что он в этих стенах persona non grata.

Как раз ко времени возвращения Рида в составе редколлегии журнала появился новый, чрезвычайно влиятельный человек. Это был высокий, грузный мужчина с крупным, мясистым лицом и пронизывающим взглядом маленьких серых глаз.

У него была уверенная, хозяйская походка, зычный голос, развязные манеры содержателя бара.

Это был Теодор Рузвельт, бывший президент Соединенных Штатов, человек, которого Рид ненавидел, как никого другого в Америке, человек, олицетворявший самые темные силы в стране.

В февральском номере «Метрополитен» Рузвельт выступил с программной статьей, требуя немедленной интервенции в Мексике. Экс-президент призывал как можно быстрее сколотить двухсоттысячную армию и начать вторжение, чтобы смести с лица земли мексиканских «бандитов», угрожающих основам основ американской цивилизации.

Попутно Рузвельт с яростью обрушился на «хилых, но шумных людишек за-мир-любой-ценой, этих тряпок профессиональных пацифистов».

Как-то Рид в присутствии Рузвельта восторженно отозвался о Панчо Вилье.

— Вилья — убийца и двоеженец, — безапелляционно заявил Рузвельт.

Тогда Джон со своей самой очаровательной улыбкой заметил:

— Отлично, я тоже верю в двоеженство!

Едва сдерживая ярость, Рузвельт пробурчал:

— Рад за вас, Джон Рид, что вы хоть во что-то верите. Молодым людям это необходимо.

Но их встречи далеко не всегда заканчивались так мирно. Однажды, когда Рузвельт самодовольно рассказывал группе сотрудников, как он первым отдал солдатам приказ стрелять во время испано- американской войны, взорвался уже Рид.

Лицо его побелело, он весь дрожал от ненависти и презрения. Голос его, прерывающийся от волнения, звенел на самой высокой ноте.

— Я всегда знал, что вы убийца, полковник!

Присутствовавшие при этой сцене Виган и Хови едва разняли Рида и Рузвельта.

После этого инцидента Джеку стало ясно, что в одной берлоге с воинственным экс-президентом ему делать нечего.

Несмотря на все треволнения, Рид не прекращал ни на один день своей журналистской работы. Он обрабатывал материалы, собранные в Европе, писал очерки и даже нашел время, чтобы расправиться с одним шарлатаном.

Некий Билл Сандэй, евангелистский проповедник, объявился в Филадельфии и провозгласил, что одним лишь «словом божьим» он намерен разрешить все социальные проблемы. Газеты устроили ему шумную рекламу, «отцы города» окружили вниманием и заботой.

Рид уже достаточно хорошо знал деятелей АФТ и Социалистической партии, но с оракулами подобного рода встречался впервые. Он выехал в Филадельфию.

Сандэй оказался упитанным молодым человеком с повадками коммивояжера и елейным выражением лица. Беседа была непродолжительной. В ходе ее Джек выяснил, что евангелист не отличается особенным воображением. Вся его идея сводилась к тому, что люди забыли бога, отчего жизнь их неустроенна и греховна. Чтобы спастись, они должны с его, Сандэя, помощью вернуться к Христу…

Скептически хмыкнув, Рид спросил:

— А когда промышленники станут христианами, они поднимут заработную плату рабочим?

Снисходительно улыбаясь, евангелист ответствовал:

— Это вопрос экономики, а не религии, сын мой…

Рид был в полном восторге.

На другой день, походив по городу и поговорив с людьми, Джек выяснил, что проповедник явился в Филадельфию, отнюдь не повинуясь гласу божьему, но по приглашению комитета граждан, в состав которого входили двенадцать фабрикантов, двенадцать банкиров и трое видных юристов. Тогда Рид отправился к одному из членов комитета — крупному предпринимателю Джонсону. Его заводы славились низкой заработной платой рабочим и частыми несчастными случаями.

Джонсон, красивый благообразный джентльмен, принял Рида в высшей степени любезно. По его словам, он был крайне польщен этим визитом. Не замечая или делая вид, что не замечает иронического внимания Рида, он стал объяснять

— Видите ли, я уже давно пришел к выводу, что наша страна нуждается в моральном пробуждении. Умы людей слишком заняты материальными вещами. Билл Сандэй заставляет людей задуматься о спасении души. Только тогда человек может отказаться от эгоистичного желания стать богатым. Вместо того чтобы агитировать за повышение заработной платы, он начнет заботиться о тех, кто беднее и несчастнее его.

Более противного лицемерия Рид еще не встречал, о чем и написал в своей статье.

За время короткого пребывания на родине Рид создал один из лучших своих рассказов — «Дочь революции», основанный на подлинном происшествии, случившемся с ним в Париже.

Это тяжелый, горький рассказ.

…В дождливый теплый вечер в знаменитом парижском кафе «Ротонда» молодой приезжий американец, в облике которого легко узнать автора, разговаривает с проституткой.

«Желтый свет фонарей заливал нас, отражаясь золотыми бликами на мокром тротуаре; мимо проносилась непрерывная вереница прохожих с зонтиками, оборванный дряхлый старик украдкой собирал окурки у нас под ногами; по мостовой мерно шаркали солдатские сапоги, но этот привычный звук почти не доходил до нашего сознания; мокрые косые полосы штыков вспыхивали с бульвара Монпарнас».

Марсель ничем не отличалась от других женщин «Ротонды». Она коротко стригла волосы, носила маленькую круглую шляпку, блузку с глубоким декольте и длинную пелерину. Губы ее были ярко накрашены, щеки густо набелены. Она то непристойно ругалась, то впадала в слезливую сентиментальность.

Эта девушка, вышвырнутая колесом жизни на панель, была внучкой коммунара. Он боролся за свободу своего класса и был расстрелян версальцами у стены кладбища Пер-Лашез. Его внучке, сломанной и растоптанной капиталистическим строем, осталась только одна свобода: ради куска хлеба продавать свое тело любому встречному.

Когда молодой американец, задумавшись, насвистывает «Карманьолу», Марсель дергает его за руку.

«— Эта песня запрещена, из-за вас нас всех сцапают, — сказала она. — Да и вообще не надо петь эти грязные песни. Это песни революционные, их поет чернь… беднота… оборванцы…

— Значит, вы не революционерка?..

— Я? Боже упаси! — воскликнула Марсель, энергично замотав головой. — Злодеи, которые хотят ниспровергнуть все…»

Молодой американец не скрывает от девушки своих революционных симпатий.

«— Послушай-ка, Марсель…разве вы счастливы вот в этом вашем мире? За что вы можете его любить — уж не за то ли, что вам приходится выходить на улицу продавать свое тело?.. Когда придет великий день, я знаю, по какую сторону баррикады мне стоять».

Этот рассказ Рида уже не только обличал капитализм, но и требовал возмездия. Для «Метрополитен» он был слишком взрывчат, и Джон отнес его в «Мэссиз».

Несмотря на серьезные разногласия, «Метрополитен» все же ценил Рида как военного