Пока Гаспар находился у Артона, Мадозе спустился В свой винный погреб, где с некоторых пор проводил столько времени, что это стало привлекать внимание жителей Сент-Антуанского тупика.

Овернцы имеют обыкновение устраивать пирушки в погребах, чтобы совместно насладиться прохладой подземелья, пропитанной винными парами, а иногда и для того, чтобы ускользнуть от бдительного ока своих супруг, которые, увы, частенько мешают приятному времяпрепровождению поклонников Бахуса. Впрочем, у буржуа свои обычаи и нравы. Простой народ принимает их как должное, хотя сам им не следует.

Мадозе был из господ; к тому же он был богат, и никто не видел ничего предосудительного в том, что он захаживает в погребок, где у него хранились вина, и подолгу остается там один. Однако он настолько злоупотреблял этим преимуществом своего положения, что обитатели тупика невольно спрашивали себя: что может делать целыми часами богатый буржуа в винном погребе? Быть может, он готовит там речи, которыми ежевечерне поражает своих сограждан в республиканском клубе?

Погреб г-на Мадозе выходил в тупик и соседствовал с тем самым таинственным жилищем, о котором Бурассу говорил в трактире «Три воробья». Над нижним этажом дома находились две комнаты; одну из них Жан-Поль Алар и нанимал для своего племянника. К этим комнатам лестница вела прямо с улицы.

Господину Мадозе нетрудно было скрывать свое присутствие в помещении, где он устроил наблюдательный пункт, поставив стул на большой ящик. На уровне глаз он пробил в стене воронкообразное отверстие; через него можно было видеть и слышать все, что происходит в комнате Гаспара, не подвергая себя опасности быть увиденным или услышанным. С противоположной стороны Мадозе проделал такое же потайное окошечко,' выходившее во двор дома на Собачьей.

Благодаря терпеливым наблюдениям ему удалось мельком заглянуть в жизнь соседей, хотя в тайны ее он еще не проник. Но, твердо веря в правильность своих предположений, действуя наугад в расчете что-нибудь выведать и надеясь, что это будет способствовать его замыслам — ведь ему хотелось приобрести известность среди демократов, — он решил привлечь внимание своих политических друзей к новым жителям города, о которых говорил Бурассу.

Благодаря волшебной палочки романиста, друг читатель, ты находишься в более благоприятном положении, чем любопытные соседки Гаспара и даже сам г-н Мадозе. Давай же вместе войдем в заповедную обитель молодого бакалавра.

Его комнатка, узкое окошко которой выходило в тупик, была обставлена рош-брюнским мельником и выглядела довольно убого. Складная койка, некрашеный сосновый стол с раскиданными на нем книгами и бумагами, неуклюжий стул, маленькая чугунная решетка перед камином да тщательно запертый дубовый сундук, служивший комодом, — такова была вся обстановка этой полутемной каморки.

Мадозе не пришлось долго ждать на своем наблюдательном пункте: вскоре с озабоченным видом в комнате появился Гаспар. Первым делом юноша задернул окно желтой ситцевой занавеской, дабы ни один нескромный взгляд не мог проскользнуть в его жилище.

«Он не слишком-то удивляется отсутствию своей „крестной“, — подумал Мадозе, — стало быть, ее куда-то спровадили».

Гаспар открыл пустой стенной шкаф и прислушался. Ничего, по-видимому, не услышав, он вынул из кармана нож и стал водить им по стене. Раздался тихий звук, словно скреблась мышь. Юноша остановился и прислушался снова. Через некоторое время ему ответили с другой стороны тремя легкими ударами.

Лицо молодого человека озарила радость. Он слегка постучал в стену, после чего закрыл дверцу шкафа, достал из кармана ключ, отпер сундук, извлек из него синюю, с золотыми галунами, ливрею и, скинув крестьянское платье, облачился в нее; потом натянул желтые шелковые чулки, переобулся в башмаки с пряжками и, наконец взглянув на себя в зеркальце, надел замшевые перчатки.

Теперь Гаспар был готов; он как бы ждал выхода на сцену. Чтобы обмануть нетерпение, он взял книгу, но глаза его бесцельно блуждали по строчкам, а мысли витали где-то далеко. Он снова открыл шкаф, опять поскреб стену, но на этот раз никто не отозвался.

«Нынче все идет по-другому, — подумал соглядатай. — Быть может, мне посчастливится увидеть что-нибудь новенькое».

Гаспар зажег свечу и полистал книгу, не в силах сосредоточиться. Затем он принялся барабанить пальцами по столу, время от времени настораживаясь.

Уже совсем стемнело; извне не доносилось ни звука. Город погрузился в тишину; особенно тихо было в тупике. Гаспар вынул из жилетного кармана серебряные часы и взглянул на них.

— Покуда она не опаздывает, — сказал он вслух. — Она придет.

Со стороны шкафа послышались шаги. Юноша подбежал к нему, повернул ручку, которой Мадозе раньше не замечал, и в освещенном четырехугольнике обрисовался силуэт дамы в черном бархатном платье.

Женщина вошла в комнату. Она была бледна и прекрасна, как статуя Фидия[77], высеченная из чистейшего паросского мрамора. Ее роскошные волосы, тщательно уложенные, были белы как снег и казались напудренными. Но этот признак преждевременной старости не только не умалял ее красоты, но, наоборот, придавал ей какое-то особенное очарование. Белизну лица еще более подчеркивал яркий блеск больших темно-синих глаз.

Гаспар бросился к даме. Она нежно обняла его и поцеловала в щеки и в голову. Затем оба исчезли за дверью шкафа.

— Вот те на! — язвительно воскликнул Мадозе. — Какая новость, ха-ха-ха! Это она, я не ошибся. Спустя восемнадцать лет мое сердце узнало ее! Проклятье! Это она, Валентина, единственное существо, которое я всегда считал чистым… Очень нужно было верить в это! Ха-ха-ха! Итак, прекрасная маркиза, в вашем доме не только замышляют заговор, но и ведут любовные шашни? Так и запишем! Вот почему среди вашей челяди оказался этот молодчик в камзоле с большими пуговицами!.. Ей-богу, я очень доволен. Ведь я, как набитый дурак, еще верил во что-то. Теперь довольно! Горе той, чей образ столько лет не давал мне покоя. Я отомщу!

После приятного дня, проведенного на виноградниках, вдоволь попив доброго вина, часть мужского населения Иссуара по вечерам посещала республиканский клуб, дабы убедиться, что обсуждение политических прав не исключает права смеяться, петь и молоть чепуху около той самой трибуны, с которой произносятся речи.

Этим вечером в клубе было особенно оживленно. Мадозе собирался выступить и изложить свои взгляды; несколько известных ораторов, приехавших издалека, записались для участия в прениях. Однако местные демосфены надеялись, что им удастся показать чужакам перлы иссуарского красноречия. Булочник Бурассу и садовник Монтавуан не уступили бы своей очереди высказаться даже за целую бочку бургонского.

Жены республиканцев, а также реакционеров (словечко это было в ходу) толпились снаружи у окон и дверей зала, образуя нечто вроде второй аудитории, щедро расточавшей ораторам рукоплескания и свистки. Во время перерывов здесь так же горячо разглагольствовали о политике, как и в самом клубе. Вот образчик ежевечерней болтовни тех, кому чрезвычайно хотелось выйти из-за кулис на авансцену, вопреки воле мужчин, решивших, что их жены не должны пользоваться правом голоса[78].

— Скажите, Симона, вы слышали, о чем говорил этот толстяк?

— Как же! Он рассказывал о гражданине Лe-Дюр-Роллене[79] и о его содержанках.

— О каких содержанках?

— О Ламеннэ, и еще о Ламартине[80], обо всех этих негодяйках[81], на которых мы выбрасываем лишние сорок пять сантимов[82].

— Что вы там мелете, старая дура?