столько значения внешней благопристойности и была так черства!

Итак, Клару Буссони весьма беспокоила собственная участь; но, будучи доброй и отзывчивой, она думала больше об Анжеле, чем о себе самой. Бедная Анжела! Как она страдала!

Первого апреля, когда после томительной ночи, проведенной в арестном доме, для Анжелы начался новый, еще более томительный день, когда Жак Бродар, в одиночке, с болью в сердце размышлял о трагической судьбе своей семьи, Огюст в сопровождении учителя возвращался в Париж.

Прежде чем отдать себя в руки правосудия, юноша хотел побывать дома. Леон-Поль не стал его отговаривать, зная, что нет ничего более тяжкого, чем тревога за судьбу близких, а боязнь, что с ними может приключиться несчастье, часто мучительнее самого несчастья. Он представлял себя на месте матери Огюста.

— Видишь ли, — говорил учитель, — когда человек уверен в неотвратимости какой-нибудь беды, то он либо находит силы бороться, либо покоряется неизбежности. Вот в чем настоящая мудрость.

Сейчас молодой Бродар подымался со своим другом по той самой улице Гоблен, по которой шел накануне его отец, сначала с такой радостью и надеждой, потом с тонкой, словно на Голгофу, и, наконец, в сопровождении двух жандармов, сгорая от стыда, под любопытными взглядами прохожих…

Мадлена, как ни велико было ее горе, продолжала вести хозяйство и все думала о том, что ей необходимо пойти к следователю и убедить его в невиновности мужа. До нее дошли слухи о причинах ареста Жака. Конечно, не он покушался на Руссерана, она могла это доказать. Но… тогда подозрение пало бы на сына, на ее дорого Огюста, чье отсутствие было слишком красноречиво. Куда ни кинь — всюду клин!

Она знала пылкую, увлекающуюся, но вместе с тем чуткую, впечатлительную и вдобавок прямодушную натуру сына, который легко мог поддаться вспышке справедливого гнева; но она знала также, что потом он будет горько раскаиваться. Огюст едва не убил человека, и теперь, когда к нему вернулось хладнокровие, это, должно быть, приводит его в ужас. Мадлена опасалась всего, даже того, что едва не случилось. И зловещие предположения, непрерывной чередой приходившие ей на ум, терзали ее. Голова болела, в мозгу словно перекатывались свинцовые шары.

Когда Мадлену хоть на миг оставляли мысли об Огюсте, о муже, о безработице и ее последствиях, ею овладевала острая тревога за старшую дочь. «Боже мой, Боже мой, — думала она, — почему я сама не пошла с Олимпией? Разве эта сумасбродка при всей своей доброте, в состоянии чем-нибудь помочь Анжеле? Такая дружба к хорошему не приведет!» И Мадлена корила себя за проявленную слабость и мягкосердечие. Из боязни обидеть падшую женщину она не уберегла от опасности собственную дочь. Господи, как это глупо!

А малютка? Ее участь тоже волновала Мадлену. Да и как было не беспокоиться об этой крошке? Ведь привязываешься даже к животному, когда сама вырастишь его… Ну разве можно не полюбить ребенка, столь близкого тебе и к тому же такого очаровательного, как Лизетта?

Был четверг; Софи и Луиза не пошли в школу и, сидя на скамеечке перед окном, с грустью смотрели на гонимые ветром тучи. Не зная, найдется ли в доме кусочек хлеба, они не просили у матери есть: в семьях, познавших нужду, дети рано становятся рассудительными.

Дядюшка Анри, закончив дневную работу, пришел к племяннице и предложил вместе отправиться хлопотать за Жака. Бедный старик был расстроен, но старался делать вид, будто уверен в торжестве справедливости, хотя больше, чем кто-либо другой, имел основания сомневаться в этом. Зато чем дальше, тем сильнее дядюшка Анри негодовал на проклятых хозяев, убежденно повторял: «Все, что основано на насилии, недолговечно». Он любил всякие мудрые изречения и сыпал ими, стремясь доказать, что «жизнь изменится и наступит передышка. Иначе, ей-богу, и быть не может!»

Мадлена слушала эти глубокомысленные речи, но они не приносили ей успокоения.

Неожиданно до нее донесся звук шагов на лестнице: при мысли, что это Анжела, она радостно встрепенулась, но увидев Огюста, едва не упала в обморок. Мать и сын кинулись друг другу в объятия. Их слезы смешались, они не в силах были выговорить ни слова. Девочки, обрадованные возвращением брата, теребили Огюста за старую фуфайку, которую ему дал учитель.

Оба метельщика молча обменялись рукопожатием. Сев рядом со стариком, Леон-Поль, сдерживая слезы, смотрел на трогательную сцену и думал о том, что ее участники ровно ни в чем не виноваты.

Когда первый порыв волнения и радости прошел, Огюст рассказал матери и дядюшке Анри, чем он обязан Леон-Полю. Нужно ли говорить, как горячо мать благодарила человека, спасшего жизнь ее сыну? Нужно ли говорить, как она плакала, слушая рассказ юноши? Отныне бывший учитель стал членом их семьи.

— А где Анжела? — спросил Огюст, заметив отсутствие сестры.

Вместо ответа мать опустила голову.

— Она тоже ушла? Какое несчастье! И все из-за меня… Сколько я причинил ей горя! Ведь я так ее измучил, что…

— Успокойся, она придет.

— Так ты знаешь, где она?

— Да.

— Значит, она ушла не так, как в первый раз?

— Н-нет…

— Так надо за ней сходить!

— Она скоро вернется.

— Понимаешь, мне нужно уйти… Но прежде я хотел бы увидеть ее и проститься.

Мадлена вздрогнула. Она не решалась спросить у Огюста, почему он собирается вновь их покинуть. Ей было ясно, что это неизбежно. И все-таки, желая его удержать, она сказала, что Анжела вот-вот должна прийти. За нею нельзя послать, это очень далеко. Долговязая Олимпия — добрая душа, хоть и не без причуд, — приютила Анжелу и обещала сама привести ее домой.

При имени Олимпии Огюст взглянул на учителя. Тот побледнел. Неужели его несчастная сестра знакома с Бродарами? Как это могло случиться? Но Леон-Поль вспомнил, что когда-то она жила в этом квартале, и совпадение перестало казаться ему невероятным: жизнь куда сложнее любого романа и сталкивает людей по прихоти случая.

Мадлена, заметив, какое тягостное впечатление имя Олимпии произвело на Огюста и на Леон-Поля, поспешила добавить, что хотя Олимпия и проститутка, но она хорошая женщина; ей можно доверять. Она из порядочной овернской семьи, а ведь порядочность передается по наследству…

Чтобы переменить тему, явно тяготившую учителя, Огюст спросил, не получено ли за это время каких-либо известий из Каледонии. Мадлена и дядюшка Анри с тревогой переглянулись. «Ему ничего не известно», — подумали они.

Огюста удивляло долгое молчание отца. Обычно письма приходили по средам, а нынче был уже четверг.

По возможности смягчая выражения и недоговаривая, старик рассказал о приезде Жака, об его аресте, о предъявленном ему обвинении.

— Что вы говорите! — воскликнул Огюст вне себя. — Отец здесь? Он арестован? Какое несчастье, этого еще не хватало! Вы не ошибаетесь? Ведь это ужасно! Я бегу в полицию! Мне уже давно следовало это сделать!

Мать хотела удержать сына, убедить… Господи, он еще успеет! Надо подумать… Она притянула было его к себе, но Огюст оттолкнул ее.

— Пусти меня, пусти! Так нужно! Бедный отец! Он здесь, а я не видел его! И ты даже не смогла его обнять?

— Я ничего не знала. Всю ночь я ждала Анжелу. Меня лихорадило; я задремала на стуле и вдруг услышала какую-то возню на лестнице, потом шум на дворе. Я перепугалась, подумав, что это тебя