Слабое рукопожатие было ответом на любезное предложение мастерицы.
Воцарилось молчание. Усталость сковала языки, женщины стали засыпать. Чтобы дать возможность Олимпии хоть чуточку отдохнуть, Анжела старалась не плакать. У нее было такое чувство, будто ее затянули зубчатые колеса какой-то беспощадной машины. Но с какой стати должна маяться ее несчастная подруга? Анжела закрыла глаза, однако уснуть не могла. Неподвижная, сосредоточив все свои мысли на одном, она представляла себе, что происходит в комнате Олимпии. Груди Анжелы болели от переполнявшего их молока, а малютка, с пересохшим ротиком, кричит в одиночестве… Анжелу охватила жуть при мысли, что Лизетта может упасть с кресла и разбиться, и кто знает, не лежит ли она сейчас на полу, окоченев от холода, перепуганная темнотой?.. Думать об этом, рисовать в воображении эти ужасные картины, томиться страшными предчувствиями и не иметь возможности полететь на помощь дочурке! Было от чего сойти с ума…
Сердце ее словно сдавили тисками. Анжела не плакала, однако на виске билась синяя жилка, язык одеревенел, лоб был точно обручем стянут. Бой часов мучительно отзывался у нее в голове. Она невыносимо страдала.
О, как медленно шло время! Как бесконечно тянулись минуты ожидания! Неужели ночь может длиться так долго? Проклятая ночь! Она казалась вечной…
Нет, ночь не была вечной. Наступил рассвет; тусклый и бледный, он заглянул в зарешеченные окна. Но от этого не стало теплее: Анжела продрогла до мозга костей.
Не желая терять ни секунды, она поднялась и подошла к двери. Лишь только ее освободят, она бросится на помощь к Лизетте. Ее выпустят первой; она сумеет все объяснить… не побоится… ведь речь пойдет о ее ребенке! Начальник — такой же человек, как все люди; не съест же он ее в самом деле; он ее выслушает и сжалится над нею. Ведь и сам он — отец, может статься…
Отец! Это слово напомнило Анжеле о Руссеране, и ее охватил страх. Ах, почему женщинам не разрешают быть судьями, когда дело касается других женщин? Они сумели бы лучше разобраться, были бы милосерднее. Ведь мужчины думают только о наказании…
Страстная любовь к дочери до такой степени поглотила Анжелу, что она забыла обо всем не свете. Отец, мать, брат, сестры, к которым она была так привязана, все отошло на второй план, почти изгладилось из ее сознания в этот ужасный час. Несмотря на глубокое волнение, она пыталась казаться спокойной. Смутно понимая, что спокойствие — большая сила, она всячески стремилась сохранить самообладание.
Наконец огромный ключ повернулся в замочной скважине, и дверь приоткрылась. Вошла монахиня в сопровождении служителя, несшего котел с похлебкой.
Анжела устремилась в коридор, но ее задержал часовой и грубо втолкнул обратно. Тогда она упала на колени перед монахиней и, простирая к ней руки молила отпустить ее.
— Но, бедняжка, — возразила та, — я не имею права вас освободить.
— Я ни в чем не виновата!
— Верю вам, но ничего сделать не могу.
— Нет, можете! Позвольте поговорить с начальником!
— С каким?
— С самым главным.
— С префектом полиции?
— Не знаю. С тем, который может меня отпустить.
Монахиня, пытаясь высвободиться, легонько отталкивала Анжелу, но та цеплялась за нее и продолжала настаивать:
— Сударыня, сударыня! Меня должны освободить! У вас не было ребенка, но ведь была же у вас мать, правда. Сжальтесь надо мной! Я — мать, и ни в чем не виновата! Я хотела работать, больше ничего! Моя маленькая Лизетта тоже невинна. Она одна во всем доме… Меня унесли, я была без сознания… Это настоящий разбойничий притон! Никто ей не поможет… Подумайте, сударыня, ей всего шесть месяцев! Если бы вы видели ее, вы не остались бы равнодушны! Тут одна девушка знает меня… честная девушка!.. Она может подтвердить, что я искала работу с дочуркой на руках…
— Пустите меня, — промолвила монахиня. Ей было жаль Анжелу, но она старалась не показать виду. — Позвольте пройти… Вы ошибаетесь, думая, что я здесь распоряжаюсь, но я все же поговорю кое с кем, и когда придет господин N., он сразу вас допросит.
— А когда он придет?
— Не раньше одиннадцати.
В глазах у Анжелы потемнело. Она замертво упала на пол.
XXVII. Чиновник
Монахиня ошиблась: г-н N., один из грозных начальников отдела полиции нравов, явился лишь к полудню. Это был толстый, важный человек с желтоватым лицом. Находясь в прекрасных отношениях с шефом русской полиции, он был удостоен ордена св. Анны, а также имел крест Почетного легиона.
Этому чиновнику служба давно надоела, и, право же, при мизерном окладе в десять тысяч франков он не собирался усердствовать. Женщины подождут, все равно они жаловаться не станут. К тому же, чувствуя поддержку на Почтовой улице, к которой он имел самое непосредственное отношение, г-н N. мог не беспокоиться насчет своей карьеры: в этой благодатной, прямо-таки афинской республике[42]
Господин N., не торопясь, поудобнее уселся в кресло перед письменным столом, поковырял в зубах, несколько раз зевнул и со вздохом (ему было жаль самого себя) поднес большую белую руку к груде писем, из которых одни лежали со вчерашнего дня, другие поступили утром. Однако читать их он не спешил.
Какая скука разбирать весь этот ворох бумаг! Но что поделаешь: г-н N. не мог поручить такую работу никому из своих подчиненных: здесь имелись секретные донесения о происшествиях, в которых надлежало разобраться ему самому. Ведь полиция «…совсем не то, что думает народ».
Эта строчка, мелькнув в уме почтенного чиновника, напомнила ему о значении его персоны, и он самодовольно усмехнулся. Он считал себя ловким человеком, а это всегда приятно сознавать, в особенности когда занимаешь важную административную должность. Да, нужна немалая ловкость, чтобы сохранить ее. Надо быть весьма осторожным, чтобы не нажить врагов среди влиятельных людей, надо уметь ладить с ними и в то же время создавать видимость кипучей деятельности, производить впечатление опытного, незаменимого. Ведь г-ну N. завидовали многие. К счастью, он умел действовать так, что и волки были сыты и овцы целы. В высших сферах не сомневались в его способностях по этой части. Вот почему он продолжал занимать свой пост, несмотря на злопыхательство прессы.
Дома тайного разврата посещались самыми высокопоставленными особами, служили местом сводничества, всевозможных интриг, оказывали услуги префектуре. Ну, стоило ли заниматься судьбой несовершеннолетних девушек, которым хозяйки этих домов, особы весьма полезные, давали временное пристанище? Разве можно было допустить, чтобы господа сенаторы, господа депутаты, генералы и будущие министры встречались в каких-то грязных притонах, рискуя напороться на агентов полиции? Тут требовались осторожность, такт!
Но, слава Богу, у г-на N. и то, и другое имелось в избытке. Надо отдать ему должное: он умел вести свой корабль среди множества рифов и выпутывался из всех затруднений, не прилагая ровным счетом никаких усилии. Метод г-на N. был очень прост. Добросовестно применяя его, он выказал себя человеком глубокого ума, чем и был весьма удовлетворен.
Господин N. приступил к разбору писем. Одни из них он бросал в корзину, на других ставил ту или иную резолюцию для помощника, который составлял ответы. Среди писем попадались и забавные, и полные горечи. К одному из них была приложена фотография тринадцатилетней девочки. Мать просила разыскать пропавшую дочь. Просьбу поддерживал в приписке один из приятелей г-на N. Вот почему письмо попало в собственные руки начальника отдела. Судя по карточке, девочка была необыкновенно красива.
