— Если она не угомонится, придется задать ей взбучку!
— Она вполне этого заслуживает!
Но Анжела не обращала никакого внимания на брань, она попросту не слышала ее. Что ей было за дело до этих скверных женщин?
Лишь одна из них не ругалась. Узнав Анжелу, она с любопытством и сочувствием смотрела на нее. Это была та самая мастерица, что проявила столько участия к ней у мадам Регины и дала франк. Но Анжела ее не заметила и продолжала кричать:
— Мое дитя! Мое дитя!
Амели, не вытерпев, снова улеглась. Олимпия пыталась успокоить несчастную:
— Да не расстраивайся так, ничего с твоей Лизеттой не случится. Завтра рано утром ты вернешься и найдешь ее еще спящей. Даже если тебя случайно задержат до полудня…
— До полудня!
— Может быть, тебя выпустят и утром, если нас сразу вызовут к инспектору. Я все возьму на себя, тебе ничего не угрожает, вот увидишь! Но до полудня придется потерпеть.
— С ума вы сошли, Олимпия! До полудня! Нечего сказать, до полудня! Нет, каково! Разве я сделала что-нибудь дурное? Меня должны выпустить сейчас же, немедленно, слышите? Я хочу говорить с начальником. Моя малютка не может оставаться до завтра одна.
— Она и не будет одна. Тетушка Гришон по утрам приносит мне завтрак и прибирает комнату… Она увидит…
— Нет, нет, неправда! Она не придет. Зачем она будет приносить вам завтрак, если вас нет? Ведь старая ведьма об этом знает. И разве у вас в комнате когда-нибудь убирают?.. Бог мой! В ее комнате!..
Анжела подбежала к тяжелой дубовой двери и стала колотить в нее руками и ногам. Не замечая боли и ссадин, она продолжала стучать; Олимпия тщетно удерживала ее. Разумеется, никто не явился.
— Где начальник? Я хочу говорить с начальником! — твердила бедняжка.
— Долго она будет нам надоедать? — возмущались женщины. — Зачем ей начальник?
— Спятила она, что ли?
— Пусть ее поместят с сумасшедшими, которых должны отвезти в больницу святой Анны!
— Да оставьте ее в покое! Сердца у вас нет, что ли? — вмешалась мастерица из «Лилии долины». — Может ли мать не тревожиться о своем ребенке? Я видела эту прелестную малютку нынче утром. Тут нет ничего смешного. Горе матери понятно…
Все успокоились и, так как никому больше не спалось, стали толковать о детях. Эти горемыки их обожали. У каждой нашлось что порассказать, и они говорили все разом. В душах этих несчастных женщин сохранилось материнское чувство; в сердцах, растоптанных и униженных, оставался нетронутый уголок, где таились безграничная нежность и любовь к детям. Воровка поведала о том, как она начала заниматься своим ремеслом, чтобы прокормить малышей; проститутка рассказала, как из тех же побуждений впервые вышла на панель.
— Ах, дети! Кроме них, на свете нет ничего хорошего.
— Они любят вас такими, какие вы есть.
— Для них все сделаешь, на все пойдешь.
— И вот сначала ради детей губишь себя, а потом теряешь их самих. А что остается?
— Да, что остается?
— Прядь волос на дне шкатулки.
— Вот именно!..
Послушать их — все они были подвижницами во имя материнской любви. Многие говорили правду, другие, конечно, привирали. Но их сентиментальное бахвальство было отзвуком большого искреннего чувства, которое свидетельствовало о том, что в них еще сохранились остатки женской природы и нравственности.
У Олимпии тоже была печальная судьба. Она рассказала о ней Анжеле в надежде заинтересовать ее и отвлечь от тягостных мыслей.
Чтобы понять по-настоящему, сколько Олимпия выстрадала, став матерью, надо знать, что ей пришлось перенести в детстве. Она рано лишилась родителей: единственной счастливой порой ее жизни было время, когда она жила в деревне вместе с братом-учителем и бабушкой, которая горячо ее любила и баловала донельзя. Бедная старушка умерла от разрыва сердца, когда после переворота, устроенного мерзавцем Баденге, арестовали ее внука. Олимпия до сих пор помнила тот вечер, словно это было вчера. Несмотря на проливной дождь, жандармы увели ее любимого брата, и девочка осталась одна с бабушкой. Она думала, что старушка уснула, хотя ее неподвижное тело и внушало страх. Ливень не прекратился и на другой день, когда бабушку хоронили. С тех пор прошло уже более двадцати пяти лет, но и сейчас она слышит, как капли дождя стучат по крышке гроба, у зияющей могилы…
Олимпии было тогда лет восемь, и никого на свете у нее не оставалось. Испугавшись одиночества, она пешком пошла в деревню, где жила нареченная брата, и с трудом добралась туда, полумертвая от усталости и страха. Но семья Изабо — так звали ее будущую невестку — не оказала девочке гостеприимства. Ее поспешили отправить в Клермон, где она провела несколько дней в приюте, а затем увезли в другой город и поместили в монастырь, чтобы брат не мог ее найти. По словам людей, он был безбожником и привел бы сестру на путь погибели…
И вот она, некогда свободная как птичка, очутилась в самой мрачной неволе. От постоянного изнурительного труда здоровье ее пошатнулось, ум притупился. И хоть бы там учили какому-нибудь ремеслу, дающему средства к жизни! Нет, кроме шитья, скучного занятия, с помощью которого честным женщинам удается заработать лишь жалкие гроши, ее ничему не выучили. Куда годится такая девушка? Только в прислуги. Но ведь богачи и священники нуждаются в служанках… Вот для чего, между прочим, при монастырях устроены работные дома. К тому же они приносят доход…
Как истомил ее сердце леденящий холод приюта, как она там страдала, нечего и говорить. Поэтому она, не задумываясь, поступила на первое попавшееся место, уехала в Париж и стала горничной. Но оказалось, что монахини не научили ее даже как следует убирать комнаты. Вскоре Олимпия потеряла работу и устроилась в красильный цех кожевенного завода. Там она и познакомилась с родителями Анжелы. Что за превосходные люди! Но Олимпию совратил хозяин, она родила ребенка и была вынуждена вступить на ту самую стезю греха, от которой все эти святоши так усердно пытались ее оградить…
Сначала Олимпия пыталась жить честно. Она так любила своего малыша, так хотела заслужить его уважение! Она представляла себе, каким он будет, когда вырастет, и трудилась из последних сил. Но все ее старания оказались напрасны: ей пришлось торговать собой. Мало-помалу грязь засосала ее. И несмотря на все, кусок хлеба не был ей обеспечен: ведь разврат — тоже ремесло, и чтобы оно приносило выгоду, нужно быть опытной, расчетливой.
— Мне всего этого не хватало, — продолжала Олимпия, — и вот результат. Однажды мой маленький Поль серьезно заболел, а у меня как раз не было денег на лекарство. Пришлось оставить ребенка под присмотром старухи привратницы, а самой идти в танцевальный зал и искать там клиента. Всю ночь я делала вид, что мне весело, хотя на самом деле сердце мое разрывалось от тоски и страха. Утром я вернулась с лекарством, но было уже поздно: мой мальчик умер…
— Вот видите! — сделала неожиданный вывод Анжела. — Вот видите, а ведь вы поручили кому-то присмотреть за ним! Как же мне не тревожиться за Лизетту?
Олимпия поняла, что сказала лишнее, и пришла в отчаяние. Вечно она делает глупости! Теперь эта бедняжка исстрадается вконец. Ну, не дура ли она, Олимпия, не дура ли? Ей-богу, глупее не найти!
На все сбивчивые утешения подруги Анжела отвечала теперь упорным молчанием. К ней подошла мастерица из «Лилии долины» и пожала ей руку. Но Анжела не выказала ни малейшего удивления, увидев ее, и даже не поинтересовалась, каким образом она попала сюда. Подавленная горем, Анжела словно лишилась дара речи.
Белошвейка объяснила, что ее задержали по ошибке, когда она с работы направлялась домой. Она спокойна за себя: все разъяснится, и ее отпустят. И если Анжелу к тому времени еще не освободят, то она сама тотчас же пойдет за ребенком. Ее зовут Клара Буссони; ей можно доверять; все в квартале знают, что она честная девушка и умеет держать слово. Она позаботится о Лизетте! И Клара уже видела себя с малюткой в своей комнатке.
